Все ради тебя, говорит она, потирая замерзшие руки. Сукин ты сын!

Мэри закидывает сумку на плечо и решает, что в Кардифф пойдет все равно. Но деньги транжирить не собирается, даже на автобус: доходит, стерев ноги в кровь и клокоча от злости, до главной дороги и поднимает руку.

Все глубже и глубже. Сон, который, как мама думала, уже не придет никогда, накрывает ее. Автобус трясется по Пэрейд, останавливается, снова трогается, и звяканье колокольчика кондуктора, гул пьяных разговоров вплетаются в ее сны.

Эй, ты! Я тебе, тебе!

Мужчина размахивает салфеткой как сигнальным флажком.

Я сказал — два «Лэмз»! «Лэмз»!

Мэри хочется вырвать у него салфетку и запихнуть в глотку. Но она виновато улыбается, ставит отвергнутые стаканы обратно на поднос и несется к бару. Это ее второй вечер в баре Лючано. Ей что ром, что коровье молоко. А они чего только не требуют: джин с имбирной, ананасовую шипучку, скотч с закуской. Не то что в «Шахтерском счастье», где пили только пиво, легкое или горькое — в зависимости от настроения.

Пока официантка, стоящая перед ней, ставит на поднос свои заказы, Мэри прислоняется к стойке. Самим здесь напитки разливать не разрешают — для этого есть специальный человек. Мэри разглядывает его: черный костюм, рукава поддернуты, манжеты белоснежной рубашки завернуты, видны золотые запонки, на которых выгравировано восходящее солнце. Официантка впереди нее не торопится, кокетничает с ним. А он глядит поверх ее головы — наблюдает за залом, на нее же и внимания не обращает. Когда подходит очередь Мэри, он смотрит на нее и спрашивает:

Он чего к тебе привязался? — кивая головой в сторону типа с салфеткой. Мэри на мгновение берет оторопь: у него голос, как у Марио Ланца, думает она, он даже похож на Марио Ланца. К лицу приливает кровь. Чтобы скрыть волнение, она утыкается в блокнот, привязанный к фартучку.

Он сказал, рома, я ему и принесла рома, а теперь говорит — «Лэмз».

Она показывает ему заказ. Он опять кивает, берет два чистых стакана и указывает головой в сторону комнатки за баром.

Два «Лэмз», произносит он, наливая в каждый стакан по мерке коричневого рома. Она протягивает руку, хочет поставить стаканы на поднос, но он останавливает ее, берет один стакан и поворачивается к залу спиной. Челюсть его ходит из стороны в сторону, между зубов показывается язык. Он плюет в ром.

Таким спуску давать нельзя, говорит он, вытирая со стакана влажный белый след. И одаривает ее ослепительной улыбкой. Это Фрэнки во всем блеске своего очарования.

Я любила его, думает Мэри, которую пробуждает от воспоминаний привалившийся к ней сосед. Он бросил петь «Алфавитную песенку» и погрузился в сон; голова у нее на плече, рот то открывается, то захлопывается — как у вытащенного из воды карпа. Она отодвигает его, высвобождает руку, вытирает со стекла ручейки.

Полюбила с первого взгляда, шепчет она в макушку Люки, а потом во весь голос: Дурак последний! Мужчина, вздрогнув, просыпается, осоловело моргает и снова заводит:

А — ты ангелочек! Б — ты бесподобна…

Фрэнки держит ее в объятьях. Она не понимает, то ли это пол трясется от музыки снизу, то ли тело Фрэнки, то ли ее тело, но они лежат в кровати и оба дрожат.

Ты бесподобна, говорит он, а рука его скользит по изгибу ее бедра, по тугому эластику пояса. Сними это.

Еще две остановки. Мама перекладывает Люку на другое плечо, наклоняется вперед, чтобы пробраться через соседа, который по пояс свесился в проходе.

Мама с трудом протискивается, он бестолково водит глазами. Мэри так давно не думала о прошлом, что оно кажется чьей-то чужой жизнью. Фрэнк Гаучи и Джо Медора; оба такие шикарные, такие блистательные… Тут она себя останавливает. Не будет больше думать про Джо — про то, как такое случилось, — и про Фрэнки не будет: где был, где может быть сейчас, что с ней сделает, когда узнает про пожар. Она сосредотачивается на мыслях о детях.

А вот Фрэнки думает о ней. После больницы, после нашего дома, к которому он даже не смог подойти — рядом стояла машина Джо Медоры, — Фрэнки отправляется к Сальваторе и Карлотте. Сидит в гостиной и ждет, обдумывая все, что случилось.

Суть дела такова.

Фрэнки получает: дом, деньги, которых хватит и чтобы избавиться от последствий пожара, и чтобы рассчитаться с Синдикатом, и еще немного сверх того, чтобы Мэри не приходилось работать ночи напролет. И еще предложение управлять в отсутствие Джо «Лунным светом».

Фрэнки теряет Марину.

Условия щедрые, это он понимает. А еще понимает — боль кинжалом пронзает сердце, — что Джо долго выжидал, когда же он окажется в безвыходной ситуации. Он пытается представить себе, как именно Мэри его обманывала. Это невыносимо. Мысли Фрэнки мечутся, он пытается за ними поспеть, но стоит ухватиться хотя бы за одну, и она ускользает. Они вспыхивают в мозгу фейерверками, взрываются снопами искр, которые тут же чернеют и гаснут. А глаза обшаривают гостиную Сальваторе в поисках чего-нибудь неподвижного, за что бы зацепиться взглядом: вот зеркало над камином в вычурной раме, уныло тикающие часы на каминной полке, вот пластиковый купол над игрушечным домиком — тряхнешь, и повалит хлопьями снег. И во всем видит Мэри, принимая свою ярость за любовь. Он ее хочет — и ненавидит, все для нее сделает — и в клочья разорвет.

Фрэнки и в голову не приходит, что Марина, может, и не дочь Джо; теперь Фрэнки видит в девочке только Джо, кровь от крови, плоть от плоти. И мечтает, чтобы она исчезла с глаз долой — только бы от нее избавиться. Если мог бы, он бы и Мэри бросил, и остальных детей. А с этими лишними деньгами со временем, если повезет, вдруг да удастся, — сумеет сбежать.

Он вспоминает дочерей, мысленно выстраивает их в ряд и каждую пристально изучает — Селеста, Роза, Фрэн, Люка. И, убедившись, что они его, одобрительно кивает. На мне он запинается: в голове всплывает слово, которого он не может выпустить наружу.

Ему есть много чего сказать. Мама приедет, и семья снова будет вместе — полный набор. Конечно, не считая меня. Это разрешится скоро.

Марину я не помню: когда ее увезли, мне был всего месяц и я лежала в больнице. Мама мне рассказывала, как она уезжала, перечисляла все, что положила в Маринин новенький коричневый чемодан:

Две пары сандалий «Кларк», очень кстати при тамошней погоде; новое платьице с розовыми бутончиками по лифу — знаешь, Дол, как у сказочной принцессы, — и три новые кофточки; атласную ночную рубашку; настоящий несессер от Маркса; изумрудно-зеленый купальник. Ой, она получила все, о чем мечтала! Пришлось сесть на чемодан — иначе он не закрывался! Мама описывает это снова и снова, с застывшей на лице улыбкой.

Через много лет я выскочила на лестницу, напуганная сном, в котором на меня наваливается — так, что не продохнуть — раскаленный шмат сала, и услышала внизу ровный успокаивающий голос, а потом пронзительно-горький крик матери: