6.6

Худощавый, рыжий, аккуратно застёгнутый на все пуговки элегантного короткого пальто и с коротким раскладным зонтом в руке — одним словом, иностранец сидел на изрезанной мальчишками скамейке у входа, и проскочить в подъезд мимо него было никак невозможно. Но дома — а прожив в Ленинграде больше двадцати лет, Мазин искренне считал себя питерцем, — он чувствовал себя гораздо увереннее и смело двинулся вперёд.

— Ну, и что всё это значит? — Мазин решил напасть первым.

— Это означает, уважаемый Михаил Александрович, что нам действительно нужно поговорить. Это очень важно, — с нажимом ответил иностранец, не поднимаясь со скамейки.

— Да не о чем мне с вами разговаривать, — уже достаточно грубо сказал Мазин, направляясь к двери в подъезд.

— Да поймите вы, чёрт возьми, — взвизгнул, теряя невозмутимость, рыжий, — вы в опасности! Вы даже не представляете, в какой опасности вы находитесь! И вы, и я! Да, и я! Я бы не стал гоняться за вами по всей стране — пропади вы пропадом с вашим упрямством, — если бы такая же опасность не угрожала и мне. Только мы вдвоём, объединившись, может быть, сможем её предотвратить!

Мазин замер с протянутой к двери рукой. Липкий страх прикосновения к какой-то чужой и страшной тайне, появившийся у него две недели назад, когда он обнаружил пропажу изображения с фотографии, и немного поулёгшийся за последние дни, нахлынул снова и дал себя знать и капельками пота, выступившими на лбу, и ватной вялостью в коленях.

— Что вы несёте! Какая опасность?

— Несу? Простите моё, может, не слишком хорошее владение русским языком, но я вас не понял. Я ничего не принёс, — и рыжий показал свои пустые руки. — А про опасность я вам всё расскажу, только, если возможно, не здесь, а где-нибудь в тепле. Я очень замёрз, ожидая вас.

Вести незнакомца домой Мазину не хотелось, он подумал и, развернувшись, грубовато сказал:

— Пошли со мной, — и повёл незваного гостя в ближайшее кафе. Благо было оно рядом, за углом его дома.

Кафе с оригинальным названием «Северянка» находилось на втором этаже стандартного торгового центра, который в народе называли «стекляшкой», и оказалось, к счастью Мазина, ещё открыто. Посетителей было немного: двое молодых влюблённых ворковали за угловым столиком над кофе с пирожными, и троица суровых мужчин в противоположном углу зала, не слишком скрываясь, разливали под столом что-то принесённое с собой. Пожилая усталая официантка не дала им меню, а просто начала перечислять то немногое, что осталось на кухне. Мазин остановил её и попросил кофе. Незнакомец вежливо спросил, какой имеется коньяк, получил ответ, что тут вам не ресторан, и тоже ограничился кофе.

— У нас с вами, к сожалению, была не совсем удачная первая встреча, Михаил Александрович, но это моя вина, — начал свою речь рыжий. — Мне следовало быть с вами откровеннее и сразу рассказать вам всю историю, и, может быть, тогда бы мы не потеряли столько драгоценного времени впустую. Но, кстати, и вы обманули меня, Михаил Александрович. Мой друг, редактор каталога «Мак-Кеонс», рассказал, что получил от вас письмо о том, что у вас есть фотокамера Еноха! А вы не сказали мне, что интересуетесь фотоаппаратурой.

— Да с какой стати я должен был перед вами отчитываться? Кто вы такой и какое имеете право меня расспрашивать? — вспыхнул Мазин.

Глава 7

7.1

— Старый дурак! Ну что тебя на приключения потянуло? Сидел себе тихо столько лет, и на тебе — новые ощущения испытать решил. Ну, и как теперь выкручиваться будешь? Опять всё заново начинать?

Молодая элегантная женщина лет тридцати, частью вслух, а частью про себя произносившая этот монолог, сидела за столиком в полупустом кафе одна. Перед ней стояла высокая рюмка с мутно-зелёным абсентом и кувшинчик с водой, но она едва-едва разбавила тот шарик напитка в нижней части рюмки, который заполнил ей бармен, и пила абсент почти чистым, вызывая удивлённые и уважительные взгляды немногих посетителей. Разговаривала она сама с собой вполголоса, хотя иногда какие-то эмоциональные взрывы выплёскивались наружу громче, чем, видимо, предполагалось, и тогда посетители вздрагивали и поворачивали головы в её сторону. Прикончив свой первый абсент, женщина заказала следующий, но, не допив его и до половины, рассчиталась и вышла из кафе. Она спустилась по склону с Монмартра вниз к Сене. Путь был неблизкий, тем более на высоких каблуках. Но она была настолько погружена в себя, в свои мысли и проблемы, что ни новомодный асфальт, ни трёхсотлетний булыжник узких мостовых не сдерживали её твёрдой мужской поступи. Она прошла вдоль набережной, мимо закрытых на ночь лотков букинистов, неспешно выкурила сигарету, послушала и даже вставила сверху пару слов в громкую свару клошаров внизу, у самой воды. Потом миновала Елисейские поля и сразу за ними свернула вправо, на улицу Франциска I, затем сделала ещё пару уверенных поворотов и довольно скоро уже открывала своим ключом ажурную металлическую дверь рядом с зарешеченной на ночь витриной под вывеской «Фотографический салон мадам Е».

В помещении студии было темно, но она, не зажигая свет, прошла её насквозь и, спокойно ориентируясь во тьме, едва подсвеченной газовым фонарём с улицы, поднялась по неосвещённой узкой лестнице на второй этаж. Здесь она наконец включила электрическое освещение, сбросив у входа туфли, босиком прошла в комнату и, не раздеваясь, легла на диван.

Ей было о чём подумать. Двенадцать лет тому назад он — на тот момент сорокалетний состоятельный антиквар из парижского предместья — был на вершине блаженства. Его новая возлюбленная — семнадцатилетняя русская красавица из знатной, но совершенно обнищавшей фамилии, едва успевшая убежать от большевиков, — оказалась лучшим из всего того, что он успел испробовать за свою такую долгую жизнь. Она была умна, поразительно красива, воспитана и, самое важное, что его поразило, необычайно чувственна. Не наигранно, не притворно — он знал толк в симуляции, — а искренней страстью. Она занималась любовью так яростно и с таким удовольствием, что в какой-то момент ему захотелось почувствовать, понять, что она испытывает в его объятиях… и он это сделал. Сфотографировать её было несложно — она всегда была рада попозировать, а дальше всё было делом уже хорошо отработанной процедуры. Он хоть и с трудом, но избавился от своего не такого ещё старого прежнего тела, и довольно скоро в парижском полусвете появилась новая звезда. Молодая русская красавица, мадемуазель Е — так её сразу прозвали, оттолкнувшись от фамилии Елагина, открыла свой салон художественной фотосъёмки на рю Марбюф в тысяча девятьсот двадцать шестом году. Ни сама фотосъёмка, ни её художественное направление не были чем-то новым для этого города и не привлекли бы богемную и пресыщенную парижскую публику années folles («ревущих двадцатых»), если бы не хозяйка. Её красота и эротизм атмосферы её салона были чем-то выдающимся даже для столицы не сдерживаемых никакими рамками удовольствий. На какое-то, впрочем, недолгое время её фотосалон стал самым модным салоном Парижа, затмив салоны светских львиц, русских княгинь и модных литераторов. Круг её знакомств был огромен. В её салоне перебывали все непризнанные гении, ставшие впоследствии знаменитостями мирового уровня: от Хемингуэя и Джойса до Пикассо и Шагала. С некоторыми из них она была знакома и близко. Потом всё пришло в равновесие в этом быстро меняющемся мире славы, но имя мадемуазель Е по-прежнему волновало сердца как знатоков фотографии, так и понимающих толк в иных удовольствиях.

Тем сложнее была задача. Просто уехать незаметно она не могла — слишком заметной фигурой стала она в парижском бомонде, чтобы вот так, никому ничего не сказав, исчезнуть. Да и не в этих пресыщенных болванах дело — искать-то будут не они. Они только похлопают крыльями, поудивляются и посплетничают. А разыскивать станут другие, профессионалы: во-первых полицейские — а их её поклонник и настойчивый жених, начальник одного из парижских полицейских округов, сошедший с ума от неразделённой любви, поставит под ружьё всех — в этом можно было не сомневаться. И, во-вторых, что гораздо хуже, искать станут эти страшные