Стены были покрыты традиционной росписью, но под потолком я увидела европейскую люстру. Окно, закрытое шелковым занавесом, и широкая кровать, покрытая разноцветными покрывалами, пришли, казалось еще из времен наших бабушек. Но тут же я увидела зеркальный шкаф на немецкий манер и два венских стула. После я узнала, что, подбирая обстановку для своего дома, Джемиль посоветовался с моей мамой. Надо отдать ему должное, чувствовалось, что дом подготовлен к совместной жизни супружеской пары. Но тогда же я поняла, что сам Джемиль по натуре своей был неприхотлив. Все эти приготовления он сделал для меня, для своей жены. Но он не знал, какая я; да и не мог узнать, он не понимал меня. А теперь я знаю, что и его я никогда не пойму. То есть, я имею в виду даже не мотивы его поступков, но его чувства. Для того, чтобы его понять, надо просто полюбить его, а я не могу…

Сваха стала раздевать меня. У меня возникло какое-то странное ощущение — почему-то показалось странным, что вот я, образованная на современный манер девушка, и сваха раздевает меня в брачной комнате, как раздевали свахи моих юных простодушных прабабок. Я почувствовала себя беззащитной. Наверное, это и была беззащитность личности под гнетом законов, традиций, обрядов и всего прочего, что налагается на человека неумолимым началом, которое зовется «обществом».

По обычаю полагалось перед свадьбой раскрасить мне лицо, нанести сверкающие точечки на лоб и щеки. Сейчас бы их смывали розовой водой. Кажется, сваха что-то говорила маме о раскрашивании, но мама как-то замяла этот разговор; она знала, что на это я ни за что не соглашусь. Сваха сняла с меня покрывало, помогла снять украшения и платье и надеть ночную сорочку. Мои длинные волосы она распустила по плечам.

В дверь постучали. Стук был какой-то странный, он показался мне насмешливым. Хотя может ли такое быть — насмешливый стук или грустный стук…

Вошел Джемиль. Он был уже в белье — какие-то длинные бесформенные штаны и широкая рубаха с треугольным вырезом, как бывает у деревенских рубах. Полотно, из которого это белье сшили, было желтоватого цвета и оттого штаны и рубаха казались плохо выстиранными. Бритую голову Джемиль прикрыл небольшой круглой шапочкой.

Сваха что-то сказала Джемилю, оба засмеялись, затем она ушла. Я вдруг поняла, что ушли все, и мои родители тоже. Мы с Джемилем остались одни, не считая слуг, которым до нас и дела нет, должно быть. Впрочем, я еще не знала, какие слуги есть в этом доме.

Я стояла посреди комнаты. Я устала, хотелось присесть или даже прилечь. Но я и подумать об этом боялась. Джемиль мог истолковать это, как знак того, что я готова к близости с ним и даже хочу этой близости. Чего же я хотела на самом деле? Я понимала, что близости с Джемилем не избежать. Я хотела, чтобы все это поскорее кончилось. Но надо честно признаться: в глубине души трепетало желание, чтобы это произошло…

Я стояла, не шевелясь. Джемиль ни слова не сказал мне, не ободрил, не приласкал. Он совершил намаз, причем молился углубленно и серьезно. Я сначала удивилась, после поняла, что для него близость с женщиной — это всегда что-то нечистое, хотя и доставляющее удовольствие. Молящийся Джемиль — это был Джемиль, навеки замкнутый для меня, этими своими чувствами он никогда не стал бы со мной делиться; и думаю, ни с какой другой женщиной не стал бы.

Кончив молиться, Джемиль поднялся и шагнул ко мне. Он улыбнулся; это была улыбка жесткая, улыбка озорного уличного мальчишки, который все понимает и чувствует совсем не так, как я; перед которым я беззащитна, которому я ничего не могу объяснить.

Я знала, что надо молча подчиняться. Улыбаясь, Джемиль жесткими своими руками ощупал мои бедра под тонкой сорочкой, затем помял груди. Мне стало больно, я вздрогнула и невольно подалась назад. Джемиль на мгновение нахмурился. Губы мои скривились в заискивающей улыбке. Вот еще одна странность — я ведь вовсе не была робкой, смиренной; пожалуй, наоборот, я даже отличалась строптивостью, могла настоять на своем. Почему же я так боялась не угодить Джемилю, так заискивающе улыбалась ему? Сама не знаю. Не могу объяснить. Может быть, в глубине души я все-таки робка и запуганна? Но тоже — почему? Не знаю.

Жесткая рука Джемиля крепко и болезненно для меня обхватила меня за талию. Пальцы другой руки двинулись вниз. Я невольно сжала бедра и слабо вскрикнула:

— Не надо! Не надо!

Грубая рука беспощадно сунулась между моих ног, цепко стиснула междуножье. Мне сделалось мучительно стыдно. Больно. Я напряглась, сдерживая новый крик, усилием воли подавляя инстинктивное стремление сопротивляться.

Джемиль неуклюже поднял меня на руки (вернее, сгреб в охапку) и потащил к постели.

Он положил меня на край постели так, словно бы я и не была человеком, женщиной, а всего лишь каким-то большим мешком с мукой или рисом. Я неподвижно лежала в неудобной позе на боку. Под тонкой сорочкой у меня ничего не было, никакого белья, сваха раздела меня. Сорочка задралась, ноги открылись до колен. Но я, застывшая в судорожном напряжении, не имела сил даже для того, чтобы одернуть подол сорочки. Мне уже было все равно.

Джемиль снял покрывало, переложил (почти перекатил) меня на середину постели. Несмотря на весь ужас, охвативший меня, мне вдруг представилось, что со стороны мы с Джемилем, наверное, выглядим комично. Я не сдержалась и хихикнула. Но это неуместное хихиканье скорее походило на истерическую икоту, нежели на настоящий смешок.

Я закрыла глаза. Джемиль молчал, только слышалось его громкое, учащенное дыхание. Он снова принялся щупать меня. Позднее я поняла, что таким образом он возбуждает себя. До моих ощущений ему и дела не было. Ему и на ум не могло прийти такое: поинтересоваться, что испытываю я.

Джемиль задрал мою сорочку, она складками смялась у шеи, мне было неудобно лежать. Обнаженному телу стало холодно. В комнате было тепло, я мерзла от ужаса и отвращения, сковавших все мое существо.

Сильное костистое и угловатое мужское тело навалилось на меня. Рука Джемиля, сильно двигаясь, уперлась мне в живот. Я застонала от боли. Должно быть, Джемиль опускал свои штаны, высвобождая член.

Жесткие мужские ноги, ноги моего мужа, резко вклинились между моими ногами, так он заставил меня раздвинуть ноги.

Стыд, боль и отвращение…

Ощущать свои широко раздвинутые ноги было ужасно.

Грубо смятым грудям стало больно. Стало трудно дышать.

Губы Джемиля болезненно впивались в мое лицо, шею, плечи. Я не в силах была даже мотнуть головой. Жесткие руки крепко обхватили меня, мяли мое тело.

Я что было сил зажмурилась. Судорожно вцепилась ногтями беспомощных рук в тонкую ткань простыни.

Чужая, жесткая, гадкая плоть входила, грубо вдвигалась в самую сокровенную частицу моего тела. Это причинило мне неимоверную боль и усилило ощущение ужаса. Я закричала. Мне казалось, я умираю. Наверное, так кричат те, кого душат.

Джемиль не обратил внимания на этот мой сдавленный хриплый крик. Он шумно дышал. Я ощущала, как его тело мерно двигается, сдавливая мое несчастное, беспомощное тело.