И как только Молли выдохнула это слово в жизнь дочери, мир артистов, весь этот мир избранных, развернулся перед Люси — как самый чарующий из мифов, самый притягательный пейзаж, где вершины гор поднимаются сквозь облака и туман к вечной синеве бескрайнего небосвода. А на крутой вершине стоит темная величественная фигура и обводит пейзаж взглядом, словно наблюдая за его рождением. Словно бы он создал этот пейзаж, вызвал его на свет. Потому что в представлении Люси с того самого момента художник, артист всегда оставался кем-то вроде божества, которое стоит на горной вершине и вызывает к жизни миры, дотоле не существовавшие.

Среди водоворота рождающихся миров художник стоит спокойно и никому ничего не объясняет. Ему даже нет нужды думать, поскольку весь процесс, как представлялось Люси, уносит тебя за рамки мышления, в царство чистого, безошибочного инстинкта. И она будет полагаться лишь на свой собственный инстинкт, который никогда, она не сомневалась, ее не подведет. И ни разу не подводил прежде, до нынешнего вечера, когда ее религиозная вера в свой инстинкт впервые пошатнулась. Однако она с рождения обречена искать его, этот мир избранных. Пусть у художника пусто в кармане, пусть он даже увидел свет в трущобах — в этом мире он подлинный аристократ. И с того момента, когда этот мир слетел с языка Молли в их пригородный сад, Люси поняла, что иного мира для нее нет. Только это — или ничего.

Той же ночью, когда ее окно единственное светилось на тихой улочке, где она жила, Люси написала отцу. Чтобы он мог зримо представить себе окружавшую ее обстановку, она подробно описала вид из крохотного кабинета, где сидела за письмом: желтые и оранжевые фасады домов, посеребренные уличными фонарями, тенты, крохотные террасы, цветочные горшки, темная полоса зелени на омываемых приливом камнях. Это было третье письмо домой, и Люси впервые заговорила в нем о Фортуни, о доброте Маэстро, проявившейся уже в том, что он согласился встретиться с ней, о бесценных уроках, которые он собирается ей давать. Закончив с письмом, она на скорую руку нацарапала открытки своим школьным подружкам — Хелене Эпплгейт и Салли Хэппер.

Одно письмо и две открытки троим адресатам. Получалось немного. А какое это имеет значение? В школе у каждого была своя «компашка», «приятельская компашка», как они выражались; во время ланча они садились кружком, обсуждая, у кого сколько дома телефонов, и у кого их оказывалось больше, тот и выигрывал. Друзей они тоже подсчитывали, как домашние телефоны, сказала себе Люси. Поэтому, когда она отказалась присоединиться к «компашкам», ее прозвали снобкой. Одно письмо, две открытки. Негусто, но хватит, подумала она.

Когда Люси легла на узкую односпальную кровать и закрыла глаза, ей живо вспомнилось все, что произошло нынешним утром. Перед ней вновь предстала гостиная Фортуни, с тканями ручной работы и изобилием картин на стенах, обратившаяся затем в то тайное преддверие, через которое Люси вступала в свои сны.

Кушетка была завалена подушками. Она была длинной, и на ней было художественно разложено два или три десятка подушек разной формы и цвета. Фортуни пригласил Люси сесть, но кушетка была не похожа на место, где сидят, поэтому Люси предпочла стоявшее рядом кресло.

Стояло ясное, солнечное утро вторника. Свет как будто проникал в толщу массивных, с повторяющимся круговым рисунком оконных стекол, однако там и оставался. В комнате царил полумрак, и Люси заметила рядом с виолончелью зажженную лампу. Ничто не указывало, что внизу имелся двор или садик. Дом Фортуни был замкнутым миром, словно отсеченным от внешней жизни или течения времени. Всюду — на кушетке, стенах, по всей гостиной — теснились поделки в венецианском стиле, а кроме того, как показалось Люси, обстановка комнаты была задумана так, чтобы внушить гостям: хозяин дома живет богатой и полнокровной жизнью. Комната напоминала альбом для наклеивания вырезок или книгу с репродукциями. В этой обстановке Люси чувствовала себя одурманенной.

— Время вас устраивает?

Люси повернулась к Фортуни:

— Да. Конечно.

— Хорошо. Так или иначе, изменить его нельзя. — Фортуни потянулся за несколькими пожелтевшими листками нот. — Полагаю, с этого мы и начнем. Это упражнения, но их не стоит недооценивать.

В этот раз бесед на посторонние темы не было, и Фортуни сунул Люси листы с нотами — музыку, которую она не играла уже давным-давно. Это и в самом деле был ученический этюд, и Люси медленно пошла к виолончели, обескураженная полученным заданием.

Взявшись за игру; Люси еще больше упала духом. Она заново почувствовала себя шестнадцати-семнадцатилетней ученицей и гадала, на что рассчитано это задание — не на то ли, чтобы в очередной раз поставить ее на место? Она даже задумалась над тем, не руководствовался ли Фортуни желанием ее унизить, преподать урок, отличный от урока музыки? От предположения, что, быть может, любые уроки, даже синьора Беллини, принесли бы ей больше пользы, чем эти, Люси сделалось страшно, однако она быстро прогнала эту мысль.

Люси не сомневалась, что исполнение было тусклым и бесстрастным, но когда она закончила и обернулась к Фортуни, тот похвалил ее технику, сделал всего несколько кратких критических замечаний и закончил парой-тройкой незначительных советов.

Он попросил ее сыграть пьесу снова, и она вернулась к музыке, значительно приободренная. Это был уже не ученический этюд, который неловко исполнять в присутствии маэстро, это была подлинно значительная вещь, достойная самого серьезного и уважительного отношения.

Когда она закончила, Фортуни ограничился лишь мелкими замечаниями, предложил некоторые усовершенствования в технике и посадке. Судя по всему, игра новой ученицы в целом не вызвала у него нареканий.

Но, сказал Фортуни, есть все же один огрех. Он попросил Люси повторить самый трудный отрывок пьесы — с быстрой последовательностью нот; Люси, надо сказать, всегда находила, что он требует немалых усилий. Она послушно повторила фразу, после чего Фортуни с улыбкой наклонился к ней:

— Нет, не так.

Внезапно он схватил руку Люси за кисть и стал медленно водить ее большим пальцем под грифом.

— Большой палец соскальзывает, вот так, а этот естественно за ним следует. И вот вы касаетесь струны пальцем, а не смычком. Понятно?

Он снова провел ее рукой, по-прежнему улыбаясь. Тогда она попробовала сама, и трудный пассаж, представлявшийся головоломной гонкой нот, вдруг дался ей без всяких усилий. Она повторила этот отрывок раз и еще раз. Одну и ту же фразу. Просияв, она подняла взгляд. Фортуни одобрительно кивнул:

— Американцы называют это, насколько помню, фокус-покус. — Это Фортуни произнес не на итальянском, которым они пользовались обычно, а на ломаном английском.

Люси ничего не ответила, а вместо этого снова сыграла пьесу и остановилась, глядя на гриф виолончели и дивясь тому, как все просто.

Фортуни непринужденно откинулся на спинку кресла, явно довольный собой, если это Люси не показалось. Ей не показалось. Она не могла знать, что до уроков с ней Фортуни уже больше года не слушал студентов. Целый год в многочисленных комнатах, на которые была поделена гостиная, не звучала виолончель. Внешне он сохранял невозмутимость, как то и подобает наставнику во время занятий. Внутри же все трепетало в нем от звуков. Неделю назад он ощутил необходимость быть суровым, но теперь чувствовал расслабленность, вверяя себя музыке.