– Сувениры собирает. Или автографы. Мы же оба подписали. Когда-нибудь выставит на аукционе «Сотбис». – Я посмотрел на часы. – Без двадцати двенадцать. Скоро ланч, а посетителей можно не ждать где-то до часа. Или у вас есть план получше, чем новый разговор с Феликсом?

– Сам знаешь, что нет. Нам нужно вытянуть из него все, что он знает о мистере Бассетте и его гостях на том обеде. Разве что… Ты выспался, поэтому спрошу снова: по-твоему, Филип на самом деле не помнит, что было написано на той бумажке?

– Уверен, что не помнит. Я же вам сказал, он явно не лукавил. Думает, что там было написано «Арчи Гудвин». Пьер говорил, что заинтересовался этим человеком… Ладно, к ланчу меня можно не ждать.

– Постой! Вот что… Если Феликс назовет тебе имена, хотя бы одно, и ты отправишься опрашивать этих людей, стоит, быть может, сказать, что Пьер якобы видел, как кто-то вручает мистеру Бассетту ту записку. Подумай над этим.

– Угу. Тем паче Пьер мертв и нас во лжи не уличит.

Я вышел в прихожую, взял с вешалки пальто. Никакой шляпы. Термометр показывал 38 градусов[9]; больше похоже на декабрь, чем на октябрь. На улице было пасмурно, однако у меня свои правила, которых я придерживаюсь. Никакой шляпы до Дня благодарения. Дождь и снег полезны для волос.

Глава 6

С Феликсом беседа не заладилась. С его стороны сыпались сплошные отрицания, а читать или писать об отрицаниях – сомнительное удовольствие. Если не считать предпочтений в еде и мнений по поводу того, как еду следует подавать, я не узнал ничего полезного о Харви Г. Бассетте. Думаю, пожалуй, что мне о нем было известно даже больше, чем Феликсу, поскольку я перечитал газетные заметки дважды, а он, может, вообще их не читал. Разве что телевизор смотрел и радио слушал, а его рабочий день длился добрых двенадцать часов. Что касается самого важного вопроса – имен гостей на обеде 19 октября, почти две недели назад, – Феликс не сообщил ровным счетом ничего. Никого из них он не видел ни раньше, ни позже той встречи. Знал только, что на обед пригласили одних мужчин. По всей видимости, ко мне он относился лучше, чем Филип, – сказал, что привезли свежих рыб помпано[10] с залива, и захотел меня накормить, но я с благодарностью отказался.

Было 12:42, когда я вышел из ресторана и двинулся в центр. Среди множества моих сравнительно бесполезных привычек есть привычка подсчитывать время, затраченное на пешие прогулки, пускай это окупается в одном случае из ста. На дорогу до здания «Газетт» ушло девять минут. В кабинете Лона Коэна, через две двери от кабинета издателя на двадцатом этаже, едва хватало места для большого письменного стола с тремя телефонными аппаратами, кресла рядом и полок с несколькими книгами и тысячами экземпляров газет. Было время ланча, так что я рассчитывал застать Лона в одиночестве – и не прогадал.

– Чтоб мне пусто было! – восхитился он. – Ты до сих пор на свободе?

– Почти. Я сбежал. Пришел, чтобы меня заново сфотографировали. На том снимке, который ты опубликовал в воскресенье, у меня нос кривой. Я, конечно, не красавчик, но хожу с прямым носом.

– Видно, он у тебя сам искривился после такой-то ночи. Черт подери, Арчи! У меня материал горит. Позову Лэндри, он отведет тебя в свободное помещение, и…

– Стоп! Никаких подробностей, даже что ел на завтрак, и то не скажу. Помнишь, по телефону я обещал, что поделюсь сведениями, когда станет можно? – Я встал. – Так вот, появилась пара зацепок, но если тебе некогда…

– Садись. Ладно, опоздаю с материалом на два часа, а не на час, какая разница… Но вот с голода я подыхать не собираюсь. – Он откусил изрядный кусок от сэндвича с тунцом и салатом на цельнозерновом хлебе.

– Ну, час – это ты хватил. – Я послушно сел. – Думаю, уложимся в три минуты, если ты назовешь мне имена шестерых гостей на обеде Харви Г. Бассетта в «Рустермане» в пятницу, восемнадцатого октября.

– Что? – вскинулся Лон, перестав жевать. – Бассетт? А он какое отношение имеет к взрыву бомбы в доме Ниро Вулфа?

– Кое-какое имеет, но это не для печати. Прямо сейчас вообще все, о чем мы говорим, не для печати. Повторяю – все, без исключения. Пьер Дюко работал официантом на том обеде. Ты знаешь, кто там был?

– Нет. Я и не знал, что Пьер прислуживал гостям.

– Как быстро сможешь выяснить, не втягивая ни во что меня?

– Может, за день, а может, за неделю. Или за час, если доберемся до До-Ре-Ми.

– Это кто?

– Его жена. Вдова. Разумеется, в лицо никто ее так не называет. Говорят, что после его смерти она прячется от мира. Никого не принимает, даже окружного прокурора турнула. Личный врач у нее днюет и ночует. Слухи, сам понимаешь… А чего ты так уставился? Неужели мой нос тоже загнулся?

– Чтоб меня! – Я вскочил. – Нет чтобы раньше вспомнить! Болван! Наверное, от шока память отшибло. Увидимся завтра вечером, Лон. Во всяком случае, я на это надеюсь. Забудь, что ты меня видел.

На этом этаже телефона-автомата не было, пришлось спускаться на лифте в вестибюль. Пока лифт полз вниз, я рылся в памяти. Лили Роуэн усердно опекала разнообразную творческую публику – поэтов из Боливии, пианистов из Венгрии, девиц из Вайоминга и Юты. Я свел знакомство едва ли с десятой частью от общего их числа, но вот с Дорой Миллер не встречался никогда. Она прибыла в Нью-Йорк из Канзаса и по совету агента поменяла имя на До-Ре-Ми. Правда, вскоре выяснилось, что никто не в состоянии произнести эти три слога правильно, и пришлось снова менять имя – на Дору Ми. Велик соблазн предположить, что певица с таким имечком пойдет далеко, но, когда Лили рассказывала мне о Доре, та пробавлялась песенками для рекламных роликов на ТВ. «Таймс», конечно, не упоминала, что миссис Харви Бассетт когда-то звали До-Ре-Ми, но «Газетт» наверняка писала, а я пропустил. Шок, будь он неладен!

На цокольном этаже я подошел к одному из десятка аппаратов, притворил дверь кабинки и набрал номер. После восьми гудков женский голос произнес:

– Слушаю?

Она всегда ухитрялась превратить это слово в вопрос.

– Привет! Отличная сегодня погодка.

– Ба! Я ни разу тебе не звонила, так что ты должен погладить меня по головке или потрогать там, где, по-твоему, будет лучше всего. Ты жив и здоров? Дома сейчас?

– Я жив. Всего в десяти кварталах от