– Скажите, шеф, почему вы так уверены, что объект не обратится в милицию с рассказом обо всем, что с ним было? К медикам? К журналистам, наконец? Едва ли кто-нибудь поверит в его эпопею, но все же…

– Не обратится. Кое-что из истории проекта не знает даже Эскулап. Опыты по полной ремиссии уже проводил Марченко – двенадцать лет тому назад. Результат однозначный – никто из подопытных не вспомнил, что происходило с ним во время трансформации…

– Как же так… Не понимаю… – растерянно сказал Руслан. – О возможности полной ремиссии известно двенадцать лет, а мы тут…

– Результаты опытов Марченко убрали подальше. Была там одна маленькая заковыка… Как говорится: операция прошла успешно, но больной умер. Несмотря на все старания, ни один из ликантропов не прожил дольше трех часов после обратной трансформации. Но в сознание приходили, и насчет провала в памяти сомнений нет.

А у Руслана сомнения остались… Те, двенадцатилетней давности подопытные, умирали слишком быстро и не успевали ничего вспомнить. Этот – почему-то не умер; значит, есть шанс… Руслан оборвал мысль. В конце концов, это его работа – не оставить беглецу никаких шансов.

– Имей в виду еще одно, – добавил Генерал. – Марченко работал с обычным тогдашним материалом. С бомжами. Хронических болячек у них у всех было предостаточно. Было – до трансформации. После обратной – не осталось ни одной.

Больше Генерал не сказал ничего. Но Руслан понял все с полуслова. Перспектива открывалась заманчивая. Если понять, какое сцепление случайностей позволило Ростовцеву остаться в живых, и повторить это в лабораторных условиях, то… Воображение Руслана мгновенно нарисовало картинку: небольшая частная клиника в укромном уголке и со строжайшим режимом секретности. Узкий контингент клиентов – очень богатых клиентов. Курс лечения – две-три недели, о которых пациент никогда и ничего не вспомнит. И полное исцеление от самых застарелых хворей… И оплата – чек с длинной-длинной цепочкой нулей.

Пусть придурки из «ФТ» бьются, пытаясь получить лекарства, не отягощенные чудовищными побочными эффектами. Они – Генерал с Русланом – обойдутся без господина Савельева. И без его отмороженного Мастера…

Остается самая малость – первыми найти сбежавший объект.

Разговор оборвался на полуслове.

Мир вокруг стал огненно-красным – совершенно неожиданно. Потом пришла боль, вонзилась в затылок тысячью обжигающих зазубренных игл и тут же раскатилась по телу со скоростью ударной волны взрыва. Человек, названный Иваном, попытался закричать и не смог. Глотка казалось перехваченной тугой петлей раскаленной добела проволоки.

Капитан и Петя Гольцов сначала не поняли ничего – с удивлением смотрели, как исказилось лицо Ивана, как пальцы скрючились, судорожным движением смяли скатерть.

Потом его рослое тело дугой изогнулось назад под немыслимым углом – и рухнуло вместе с банкеткой, на которой сидел Иван. Из полуоткрытых губ доносился хрип, похожий на рычание. Глаза закатились, уставившись вверх бельмами белков.

Припадок… – понял Прохор Савельевич и рявкнул своим знаменитым, не нуждающимся в мегафоне голосом:

– Фокина сюда, с аптечкой! Бегом!

Напуганный Петька опрометью метнулся из каюты. Капитан нагнулся над Иваном, сжав в руке деревяшку, которой по летней жаре крепился настежь распахнутый иллюминатор, – сунуть между зубов, при эпилепсии первое дело…

Не потребовалось.

И снадобья из запасов Фокина, среди прочих обязанностей ведавшего на буксире медчастыо, – не потребовались.

Иван посмотрел на капитана – зрачок и радужка на законном месте, взгляд осмысленный. Поднялся сам, хоть капитан и протягивал руку. Осторожно коснулся затылка, поморщился. И спросил:

– Что это было?

– Уж и не знаю… – протянул Прохор Савельевич. – Я-то думал, грешным делом, эпилепсия – так там, едренть, приступы так быстро не кончаются…

– Как паровой каток по мне проехал – ни вдохнуть, ни крикнуть… Проехал – и укатил дальше. А я весь стал такой пустой и плоский…

Фокин (одолевший в свое время полтора курса ветеринарного техникума) протягивал стаканчик с какими-то каплями – Иван отвел его руку. Расстегнул ворот, пододвинулся к иллюминатору, жадно втягивая воздух.

– Пойдем, пойдем, на палубу выйдем, – сказал капитан. – Крепко тебя по затылку приложили, до сих пор аукается…

Они вышли. Разочарованный Фокин недовольно посмотрел на стаканчик с каплями, подозрительно принюхался к нему, уловил спиртуозный запашок – и выпил залпом.

…Мимо плыли низкие берега Ново-Ладожского канала. Прохор Савельевич искоса поглядывал на гостя, но тот снова в обморок падать не собирался. Похоже, действительно, все прошло… Проехало. Ну и ладно.

На две оставшихся за кормой высоченных опоры ЛЭП, перекинувших высоковольтные провода через канал, капитан внимания не обратил. И со странным недомоганием Ивана никак их не связал.

Сектантская обитель, обосновавшаяся в бывшем поселке торфоразработчиков, Штыря удивила. Видывал он такие поселки – слепленные на скорую руку неказистые бараки – чтобы не жалко было бросить, выработав торфяные пласты в округе.

Здесь же никаких бараков не осталось. На пригорке стоял здоровенный рубленный терем, стилизованный под русскую старину – резные наличники и прочие прибамбасы, Штырь не слишком в них разбирался… Наверху – луковки куполов, кресты. Обычные православные кресты, не старообрядческие – в этом Штырь немного петрил. С крестами несколько дисгармонировали три тарелки спутниковых антенн.

Вокруг терема – небольшие надворные постройки, тоже весьма живописные. Подворье окружал высокий дощатый забор-заплот.

Недавно отгрохали, подумал Штырь. Прошлым летом, не раньше, – дерево не успело потемнеть от ветров и непогоды. Богатенькие, однако, нынче пошли сектанты.

Он махнул рукой подчиненным и вразвалку пошел к воротам, пятерка бойцов потянулась следом. На соседствующей с воротами калитке не оказалось ни кнопки звонка, ни шнурка колокольчика, более приличествующего стилизации под старину. Штырь, не мудрствуя лукаво, забарабанил прикладом. Оружие они держали на виду, благо легенда позволяла. На камуфляже Штыря, кстати, сейчас красовались звездочки прапорщика и вэвэшные эмблемы (хотя ни внутренних, ни прочих войск он своей персоной никогда не украшал).

В калитке распахнулось крохотное, кулак не просунуть, квадратное окошечко.

– Пошто стучишься во двери храма Божьего, сын мой? – прогудел из-за калитки густой бас.

Способностями к вдумчивому анализу чужих слов Штырь никогда не отличался, но чем-то ему эта фраза не понравилась. Была она… ненастоящая какая-то. Не то книжная, не то киношная, и, более того, в тоне вопрошавшего чувствовалась замаскированная издевка. И окающий акцент казался ненатуральным, нарочитым.