слопали в омете, а у нас в старновке телка...

   Взглянув на отца, я вспомнил об угрозе и закричал, обливаясь слезами:

   -- Сейчас он меня увечить будет!.. Нету у нас телки, мы продали!

   Мишкин отец, сидя на снегу, качался из стороны в сторону, причитая, мой отец упал становому в ноги, Мотя зарыдала, мужики оцепенели.

   С размаху начальник ударил отца кулаком по скуле. Желтая перчатка на руке его лопнула. Отец ткнулся головою в порог и застонал. Зверем бросилась на станового Мотя, вцепившись в рукав. Ее ударили по голове, она свалилась рядом с отцом, но, вскочив, метнулась снова, а ее опять ударили; сестра опять упала. Начальник пнул отца в живот ногою, и он скрючился, скуля, а мать полезла на чердак.

   -- Караул!.. Душегубство!.. Спасите!.. -- кричала она и с четвертой ступеньки шлепнулась на пол.

   ...Когда начальники уехали, Мишке вывихнули ногу и возили в город поправлять, а я с неделю ходил кровью на двор за Пеструху.

X

   Я лежал в постели. Мать поила меня грушевым отваром, на живот клали пареную бузину; отец четвертую неделю сидел под арестом за подати.

   -- Легче? -- спрашивала мать.

   -- Легче, -- ответил я, глядя в сторону. -- Почему ты за меня не заступалась?

   Мать потупилась.

   -- Я боюсь его, -- ответила она.

   В промерзлые окна смотрит февральское солнце; льдинки на стеклах горят синими и желтыми огнями, по спущенному концу толстой шерстяной нитки, положенной на подоконник, стекает в черепок вода.

   -- Когда он перестанет меня мучить? -- спросил я, помолчав.

   -- Не знаю... Когда вырастешь большой... Его ведь тоже били...

   -- Это не указ. -- Приподнявшись на локте, я шепчу, замирая от страха: -- Если б умер он...

   Мать смотрит на меня испуганно и тоже шепчет:

   -- Брось... Отец ведь он тебе!..

   Но горечь, что скопилась в сердце, кружит голову, подталкивает: хватая мать за шею, я опять шепчу:

   -- Мы лучше б жили, верь мне!.. Я пахал бы, Мотя помогала, а ты дома с курами да с разной рухлядью... Я не бил бы вас... Зачем?..

   Мать молчит, прижавшись к моему плечу.

   -- Или вот что: мне уйти куда-нибудь... Подальше, чтоб не знал он.

   -- Ванечка!..

   -- Он ведь все равно убьет меня когда-нибудь... Кабы сила, его б надо прикокошить... Топором иль чем-нибудь другим... Бацнул, а потом в навоз... А на улице сказали бы: в Полесье уехал на пять лет...

   -- Он здоровый: ты не сладишь...

   -- Сонного...

   В сенях звякнула щеколда. Кто-то обивал о стенку лапти.

   -- Кто там? Если он -- молчи, не сказывай, что я надумал... Приставать будет -- крепись...

   Отец пришел из города худой и грязный, влез на печку, не поевши, и уснул. Мы ходили тихо, разговаривая шепотом.

   -- Вашего-то били там! -- прибежала с новостью соседка. -- Старик Федин сейчас сказывал.

   -- Нуко-ся опять! -- всплеснула мать руками.

   Мотя искривилась, глядя в угол, лицо покраснело, по щекам потекли крупные слезы.

   -- Их бы надо! -- сцепив зубы, прошептала она зло.-- За что они?.. Их бы надо!..

   -- Что ты, девка, обалдела, не проживши веку? -- цыкнула соседка. -- Без пути и там не бьют!..

   Оказалось, что в полиции мужиков заставили колоть дрова, но отец наотрез отказался, говоря:

   -- Положи цену, зря работать не согласен.

   Ключник донес приставу, а пристав отца бил.

   -- Я тебя сгною! -- кричал он. -- Проси у меня прощенья.

   Отец просил.

   -- То-то... Пойдешь теперь на работу?

   -- Нет.

   Пристав снова бил.

   -- Становись, разбойник, на коленки!..

   Отец становился.

   -- Я начальник, -- размахивал руками пристав. -- Как ты смеешь мне перечить?

   Отец молчал, склонив голову. Пристав учил отца до обеда, весь измучился, вспотел, а толку не добился никакого. Рассердившись, затворил его на хлеб и воду и надбавил сроку на неделю.

   Дома, на печи, отец лежал недели полторы. Он не охал, не стонал и ни на что не жаловался, лежал вверх лицом и глядел в черный, закоптелый потолок или бесперечь курил. Приходили мужики по делу -- он молчал, оставаясь вдвоем с матерью -- молчал; есть слезал, когда все спали. На четвертый или пятый день у него вышел табак: отец стал курить конопляную мякину вперемешку с полынью.

   -- Отлежится на печи-то и опять начнет лупить нас чем попало, -- шепнул я матери.

   Та мельком взглянула на меня и не ответила ни слова.

   -- И охота же ему курить эту пакость, -- продолжал я, сплевывая, -- душу всю захватывает... Нету табаку -- не надо, подождал бы, когда новый купится.

   -- Пошел прочь! -- рассердилась мать, толкая меня в спину. -- Тебя не спросили, что курить!..

   На второй неделе отец засвистел на печи, потом громко засмеялся, а мы переглянулись. Отец свистел до обеда.

   -- Шел бы закусить чего-нибудь, -- сказала мать.-- Что ж ты все лежишь колодой?

   Отец засмеялся, но обедать не пошел.

   -- Голос подал, значит, встанет, -- сказал я сестре.

   Шел великий пост. Пригрело солнышко. С крыш текла капель.

   В сумерки ударили к вечерне. Потянулся народ в церковь.

   -- Эх ты, мать честная, отец праведный!-- сказал отец, слезая с печки. -- Принеси, Матреш, цыбарочку водицы.

   Он был черен, как араб, седые спутанные волосы его стали от копоти дымчатыми, веки покраснели и разбухли, в бороде торчали перья.

   -- Ну, что, как твои дела? -- спросил он, щекоча меня под подбородком. -- Много бабок выиграл на масленой?

   -- Слава богу, -- сказал я, отодвигаясь.

   Отец вымыл лицо, голову, переменил рубаху и причесался. Мать юлила около него, подавая чистую утирку, гребешок и бесперечь советуя:

   -- За ухом-то вытри, за ухом-то!.. Обожди, я тебе ножницами подравняю волосы. Постой, Петрей, чуточку!..

   Нарядившись, отец сел на коник, поглядел на всех, оперся о стол локтями, склонил голову и снова засвистел, постукивая лаптем о проножку.

   -- Бросил бы, старик, -- сказала мать, -- жутко ведь!.. Ну, что же теперь делать? Перестань, пожалуйста!