кого-то отвернулись, – мрачно сказал Добровольский. – Парень этот, Иванов – наверняка ведь кто-то от него отвернулся. Может, мама. Может, девушка. Он пить начал – и вот итог. Просто кого-то убивают долго, а кого-то быстро.

– А я? – Глаза блеснули. – Я не отвернулась?

– Похоже, что нет. И, наверное, хорошо, что ты думаешь об этом. Примеряешь на себя. Пробуешь, так сказать.

– Отворачиваться?

– Не так явно, – не согласился Добровольский. – Ты не отворачиваешься. Ты слегка прикрываешь глаза. А иногда даже зажмуриваешься. Ненадолго.

– И что это значит?

– Что всё не по-настоящему, наверное. – Он пожал плечами. – И не навсегда.

– А хочется по-настоящему, – вздохнула она. – Счастья хочется. Обыкновенного человеческого счастья. Женского. Чтобы любил, чтобы как за каменной стеной и прочие бабские аргументы типа «на руках носить».

– «Женское счастье – муж в командировке», – как сумел, тихо пропел Добровольский.

Собеседница не оценила шутку. Она закинула руки за голову, слегка обнажив грудь в тех пределах, что обычно позволяет сделать одеяло в кино, и стала разглядывать потолок. Добровольский не очень понял, обиделась ли она или просто ушла в свои мысли. Максим чувствовал, что готов уже лечь рядом, но где-то внутри сидело ожидание звонка от Балашова, и оно не давало приступить к решительным действиям.

Что ему всегда не нравилось на дежурствах – вот это бесконечное ожидание звонка. Смотря телевизор, читая книгу, записывая дневники в истории болезни, он никогда не забывал, что перед ним на столе лежит телефон, экран которого в любую секунду может засветиться звонком от контакта «Приёмное отделение» или от медсестёр на этажах.

В итоге для его нервной системы это превратилось в невозможность заснуть на дежурстве днём, несмотря на негласное правило, которое Добровольский для себя называл «правилом Черчилля». Британский лидер любил говорить, что дожил до своего возраста, потому что умел всегда и везде отдыхать. «Если можно было стоять или сидеть – я сидел, если можно было сидеть или лежать – я лежал». Максим пытался следовать данному принципу, но стоило прилечь среди дня, радуясь, что появилась свободная минута, как на его голову тут же обрушивался шквал мыслей о невыполненных делах, потом подключалась тахикардия, он начинал вертеться, недовольно сопеть и поглядывать на часы каждые две минуты, надеясь увидеть на них, что прошло хотя бы полчаса, но нет – именно две минуты.

Итог был закономерен. Со взъерошенными волосами он садился на диване, даже не стараясь поправить сбившуюся рубашку хиркостюма, около минуты зло смотрел в стену, брал пульт от телевизора, включал КВН ТВ и без единой улыбки смотрел его минут десять. Потом вставал, делал кофе, в очередной раз просматривал истории пациентов, находящихся под наблюдением.

И когда оживал телефон, он уже был к этому морально готов.

Сегодня ночью Балашов его щадил. Судя по тому, что звонка не было уже почти полтора часа с тех пор, как они расстались в ординаторской, кровило у Рудневой в допустимых пределах.

«Или вообще уже не кровит», – думал Добровольский. Он решил переосмыслить для себя всё, что случилось сегодня на дежурстве, чтобы уложить знания и навыки на нужные полочки.

Похвалить себя за битву в реанимации стоило в обязательном порядке, но Максим пока что не мог понять, за что именно – за то, что ставил сегодня зонд Блэкмора впервые в своей жизни, или за то, что сумел никому об этом не проговориться.

Ему удалось выглядеть во время процедуры максимально уверенным. Такое поведение можно было смело записывать в актив. Помогло то, что пару раз в жизни он это видел; память о том, куда вставлять и каков принцип работы зонда Блэкмора, не подвела.

Пожалуй, впервые в жизни максимально полно сработал принцип, о котором он твердил всегда всем своим коллегам:

«Подумай о себе – и больному сразу станет легче».

Когда он понял, что у Рудневой кровотечение, его сознание ещё пару минут боролось с принятием этого факта, хотя алгоритм действий запустился сам собой. И лишь затем в голове запульсировала лампочка с надписью «зонд Блэкмора».

Так уж вышло, что при всей хирургической практике ставить его ему ни разу в жизни не пришлось. Как-то не попадались пациенты с такими катастрофами на дежурствах. Аналогичным образом тысячи врачей понятия не имеют, например, об экстренных трахеотомиях – да, все они об этом читали, некоторые когда-то и где-то это видели, и поэтому не дай, конечно, бог столкнуться с этой ситуацией на улице, в транспорте или на смене.

Ему, конечно, очень хотелось сказать об отсутствии опыта Балашову, а потом переложить ответственность на заведующего хирургией, позвонив ему среди ночи, но в какой-то момент ему просто стало стыдно. Стыдно за отсутствие опыта и за то, что хотел смалодушничать. Правда, сейчас, сидя в ординаторской и любуясь из кресла красивым телом дремлющей женщины, он вдруг понял, что на чашах весов лежали довольно серьёзные вещи. На одной была его первая попытка выполнить ответственную манипуляцию, а на другой жизнь и возможная гибель Зинаиды Рудневой.

Но сработал тот самый принцип «Подумай немного о себе…». Добровольский уже давно понял, что большинство врачей реализовывали его по-своему. «Подумать о себе» означало «дать себе отдых», создать комфортные условия, упростить задачу. Даже просто выпить чашечку кофе. В итоге такие себялюбивые меры помогали лучше сосредоточиться, принять верное решение – и больному становилось действительно легче.

Добровольский, конечно, умел переключаться на отдых и кофе, но в случаях, подобных катастрофе с Рудневой, этот закон в голове Максима работал несколько по-другому: «Подумай, что будет с тобой потом, если ты этого не сделаешь сейчас». А «потом» обычно маячили осложнения, смерть, Следственный комитет, суд и тюрьма. В такой ситуации любая манипуляция выполнялась просто на «ура» – и больному становилось легче. Или подключали более опытных хирургов.

Так случилось и на этот раз. Гибель Зинаиды была отнюдь не призрачной. Лужа в палате и кровь в мешке для сброса красноречиво свидетельствовали о том, что до больших проблем оставалось не больше часа. То, что он в итоге впервые в своей жизни поставил этот чёртов зонд, было одновременно и его заслугой, и его реализованным страхом.

Он тихонько постучал пальцем по стопке серых папок с историями болезни, что лежали рядом с ним на столе. Точно в середине верхней папки скотчем была прилеплена бумажная табличка с его фамилией – «Добровольский М. П.» Максим разгладил её пальцем, увидел, что скотч уже пытается закручиваться на углах, и решил его переклеить. Почему-то такая мелкая работа занимала его сейчас гораздо больше, чем лежащая на диване женщина.

Он пошарил