Мама с надеждой смотрит на меня. Но я так поражена, что ни о чем не могу думать. Только о том, что моя мать, пятидесятипятилетняя женщина без особых профессиональных навыков, которая сдала только половину экзаменов в колледже, нашла себе место, а я прозябаю в рядах безработных.

— Куда? — выдавливаю я.

— В интернет-компанию.

— В интернет-компанию? — первым приходит в себя Тодд.

Папина челюсть отвисает еще ниже, хотя ниже, кажется, уже некуда.

— Ты с компьютером-то обращаться не умеешь, Дорис, — говорит он.

— Очень даже умею, — парирует мама. — Я постоянно отправляю электронные письма.

У папы нет слов. Вообще ни у кого нет слов.

— Круто, — подает голос Дина. — Я работала в интернет-компании. Там весело.

— Я так волнуюсь, — признается Дине мама, и обе по-девчоночьи хихикают.

Папино лицо постепенно наливается кровью. Похоже, его голова сейчас буквально взорвется. На висках проступают сосуды.

— Даже не начинай, Деннис, — предупреждает его мама. — Ты же знаешь, нам нужны деньги.

Папа стучит кулаком по столу так, что солонка подпрыгивает и опрокидывается.

— Мы же договорились это не обсуждать!

— Ты договорился. А я сказала, что, если что-нибудь не предпринять, мы потеряем дом.

— Ма-ам!.. — жалобно тянет Тодд. Он всегда всерьез воспринимает ссоры между родителями. Целых пять лет, в возрасте от десяти до пятнадцати, он был уверен, что они разведутся.

— Тодд, это тебя не касается. Это наше с мамой дело, — обрывает его папа.

По-моему, Тодд сейчас заплачет. Я, прищурившись, смотрю на него.

— Сказать по правде, дети, — объясняет мама, — папу перевели на полставки. Мы не хотели вам говорить, потому что у вас и так достаточно проблем. — При этом мама смотрит на меня. — Так или иначе, вашего папу пытаются выжить с работы.

— Неправда, — протестует папа, но как-то вяло, для приличия.

— Тебе предложили пособие при досрочном выходе на пенсию, — напоминает ему мама.

Папа, похоже, внезапно лишился аппетита: катает вилкой по тарелке корочку пирога. Я недоверчиво смотрю на него. Папа — человек, который, сколько я его помню, твердил вслед за республиканцами, что, мол, в этой стране для успеха нужно лишь усердно работать и надеяться, что народ не выберет мягкосердечного президента, — вдруг стал маленьким и жалким. Человек, доказывавший мне, что «забота о сотрудниках» — клеймо либералов и что главным приоритетом компании должны быть акционеры, теперь не может никому за этим столом взглянуть в глаза.

Не верю. Так не бывает.

Он слишком стар, чтобы приспособиться к холодной, жесткой реальности современной корпоративной Америки. Когда папа вступал в жизнь, она была многообещающей, как пригородная новостройка в пятидесятых. Теперь только и осталось, что облезлые торговые пассажи, одинаковые рестораны и выстрелы из проносящегося мимо автомобиля.

Я вдруг чувствую себя мелочной эгоисткой. Собралась одолжить у них денег, а им, может, впору у меня занимать.

— Когда? — бормочет Тодд. — Когда это случилось?

— На прошлой неделе, — отвечает папа.

— Четыре месяца назад, — тут же говорит мама.

Я перевожу глаза с папы на маму и обратно.

— Четыре месяца, — после паузы признается папа.

— И вы скрывали? — испуганно спрашивает Тодд, словно обманутый ребенок. Никто не умеет так раздувать проблемы, как Тодд. У него такой вид, будто он только что узнал, что Санта-Клауса не бывает.

— Мы не хотели вас огорчать, — оправдывается мама. — Не хотели обременять.

Я чувствую себя муравьем.

— Но мы имеем право знать, — возмущается Тодд. Интересно, на какие права он тут ссылается? — Может, еще какие-нибудь секреты? Никто из вас случайно не умирает от рака?

— Тодд, — цежу я сквозь зубы.

— Нет, Джейн, серьезно, по-твоему, так и должно быть? Терпеть не могу секретов! В этой семье, черт побери, вечно какие-то дурацкие тайны!

Тодд, бедняжка, предрасположен к приступам паранойи и во всем видит заговор. Как и папа, он считает, что миром правит тайное правительство миллиардеров, разыгрывающее судьбу народов в покер. А еще он уверен, что глобальное потепление — вымысел либералов.

— Выбирай выражения! — строго требует мама.

Тодд швыряет салфетку на стол.

— Тодд, заткнись! — кричит папа. — Это не твое собачье дело.

Я хихикаю. Не могу удержаться. Тодд так редко получает нагоняи от родителей. Обычно они с папой по очереди пинают меня — двое на одну (мама всегда соблюдает нейтралитет, как Швейцария).

Тодд не верит своим ушам — папа велел ему заткнуться! Нижняя губа начинает подрагивать, будто он вот-вот разревется. Но вместо этого он с грохотом отодвигает стул и объявляет:

— Я в туалет.

— Я не хочу, чтобы ты работала, Дорис. — На Тодда папа не обращает никакого внимания. — У меня остались мои полставки. У тебя нет необходимости работать.

— Право, Деннис, не говори глупостей. Давай посмотрим правде в лицо. Мы не проживем на твои ползарплаты.

— Кто здесь говорит глупости, я? — Папа бросает свой нож для масла. — Нет, что ты собираешься там делать? Печь печенье?

За столом устанавливается тишина. Мамины губы сжимаются в прямую линию. Вопреки обыкновению, она не поворачивается ко мне и не говорит: «Папа шутит». В ее глазах появляется стальная решимость, которую она, как правило, приберегает для родительских собраний и дешевых вечеринок.

— К твоему сведению, я буду писать о кулинарии, — сквозь зубы отвечает мама, стараясь не повышать голос. Она не хочет показать, что нервничает. — Я им нужна как эксперт.

Папа смеется. А зря. Теперь его долго не допустят в пределы спальни.

— Это неважно. Важно то, что у тебя нет необходимости работать. Если Джейн вернет нам те деньги, которые должна нам за колледж…

Теперь мой черед ронять столовые приборы. Требовать, чтобы дети возвращали долги за учебу, неразумно. Это все понимают. Я смотрю на маму, надеясь на бурный протест, но она по-прежнему молча глядит на отца.

— Мама! — взываю я, однако она даже не поворачивается.

— Ведь Джейн, — продолжает папа, приняв мамино молчание за поддержку, — еще должна нам как минимум восемнадцать тысяч, а если приплюсовать все, что мы давали ей на карманные расходы с шестнадцати до двадцати одного года, получится около восьмидесяти.

— Папа! — в панике ору я.

Он что — серьезно? Не может быть! Это грубое нарушение договора между родителями и ребенком, договора, предусматривающего мотовство и безответственность в студенческие годы без боязни будущих финансовых претензий. Какое удовольствие быть бедным студентом, если над тобой висит долг перед родителями за все эти сотни пицц в два часа ночи?