Тут девушка поворачивается и хриплым баском спрашивает:

– У вас закурить не найдется?

И смотрят на тебя с ее небритой физиономии слегка припухшие глаза.

Нет, боже, давай иначе. Дай мне, пожалуйста, любопытства, чтобы замечать красивых девушек, наблюдательности, чтобы описывать длинноволосых юношей, и немножко разума, чтобы отличать первых от вторых.

У мамы на участке все лето цветут розы. Зашла по делам соседка с дальнего конца деревни, увидела, попросила черенок.

Было это в июне.

– У Катерины роза моя расцвела, – говорит матушка на днях. – Хочешь посмотреть?

Мы идем вдвоем по деревне, и мама восхищается соседкой. Я не знаю, сложно ли вырастить розу за один сезон от черенка до бутона, но по маминым словам получается, что та заботилась о цветке как о ребенке. Подкармливала, укореняла, укрывала от заморозков.

Надо знать Катерину. Женщина она тихая, кроткая и безалаберная. В доме у нее свинарник. Участок порос хвощом, в палисаднике воюют полынь и крапива. Грязь там, уныние и беспорядок.

– Подумать только, как может воздействовать на людей красота, – говорит по дороге матушка, устремляя растроганный и благодарный взгляд в небеса. – Вспомни маленького принца из Сент-Экзюпери…

– Мама, – говорю, – какой еще, в задницу, принц. Катерина – тихая пьянчужка, да и врушка к тому же. Розу она наверняка купила на базаре в Палово, высадила у себя, а всем рассказала, что прорастила твой черенок.

– Нет-нет, красота действительно меняет людей, даже если это лишь красота цветка… – возражает матушка.

– Или, – говорю, – не в Павлово. Стырила где-нибудь.

– Что за глупости… – говорит матушка.

И обе мы замолкаем.

Потому что в Катеринином палисаднике, где ни следа не осталось от крапивы, издалека видим розу.

Высокий прямой стебель, увенчанный одним-единственным алым цветком того оттенка, какой, должно быть, выбрал Грэй для своих парусов. Это, несомненно, роза от маминого куста, но необычайно крупная и яркая. Розы в нашем саду чудесны. Но в этой, вокруг которой уныние, сорняки и бардак, больше чем красота, – в ней чудо.

– С ума сойти, – говорит матушка.

Мимо бредет местный пчеловод и тоже останавливается перед забором поглазеть на цветок.

Спустя миг из дома появляется Катерина.

– Ты чего тут? – громко спрашивает она. – Хрен ли ты ходишь? Иди себе!

Я второй раз замираю в изумлении. Никогда не слышала у Катерины ни такого тона, ни такого голоса.

– Да я это… – говорит пчеловод. – Ты чего, Кать?

Она выпрямляется во весь свой небольшой рост – впереди враг, за спиной роза – и разражается бранью. Из которой ясно, что ни один подлец не может пройти мимо ее дома, чтобы не покуситься на цветок. Одни завидуют; другие хотят себе такой же; третьи мерзавцы, которым лишь бы испаскудить чужую радость.

– Знаю я, чего тебе надо! – визжит Катерина.

И наступает на пчеловода, выкрикивая ругательства, – взвинченная, злобная, остервеневшая, защищающая свою волшебную розу от ублюдков, живущих в нашей деревне. Где тихая пьянчужка, от которой я за двадцать лет не слышала ни одного грубого слова? Она солдат, вокруг которого война; она последний хранитель прекрасного в окружении варваров.

Пчеловод бежит.

Роза цветет.

Катерина уходит в дом и снова, могу поручиться, занимает свой наблюдательный пост.

– Красота, – на обратном пути нравоучительно говорю я маме, – преображает людей.

Мама молчит.

– Ты только, – говорю, – больше не давай никому свои розы.

Мама молчит.

– А то здесь все, – говорю, – поубивают друг друга.

– Как будто это что-то плохое, – бормочет матушка, научившаяся от меня старым мемам.

Пару лет назад на окраине деревни горела изба Симаковых. И сгорела. Полыхало так, что из пяти ближних домов еле-еле отлили три, а два так и остались калеками: один лишился пристроя с кухней, второй пугал обуглившимся дочерна фасадом.

Стали собирать всем миром для погорельцев. Понятно, что страховки нет, а занялось, потому что выпивали в честь отсутствия праздника. У Симаковых всегда гуляли на совесть: тяжеловесно, с мучительным надрывом, без этого вашего пошлого веселья. То ноги друг другу переломают, то Шарика дворового прирежут с пьяных глаз, то беременную бабу пихнут неудачно. Или удачно – это уж как посмотреть. В принципе, дед Симаков всегда говорил, что хватит с него этих выродков.

Народ, конечно, пошумел, потому что зять Симакова, как выяснилось, баловался с паяльником, оттого и загорелось. И нет бы для дела использовал – пытал там кого-нибудь или просто кошку мучил. А то по дурости, солдатикам игрушечным головы поотшибал, поменял местами и пытался заново припаять. В процессе уснул, естественно. Кое-кто бормотал, что лучше бы он себе голову отшиб. Но сбора средств это все равно не отменяло.

Ну, деньги собрали, Симаковы отстроились.

И, в общем, черт бы с ними.

Сегодня с матушкой обедаем – стук в калитку. Выхожу. Бродяга: тощий, обгоревший. В наколках, ясное дело. Лицо – как старая скомканная газета: если приглядываться, можно много любопытного прочитать о прошлых временах. Как его занесло-то в нашу глухомань!

«Хозяюшка, рабочие руки не нужны? У тебя вон на бане, смотрю, мужики трудятся. Я б посодействовал».

А там всей работы с той крышей – двоим на три дня. Если очень постараться, то на неделю.

Нет, говорю. Спасибо, работников хватает. Но по мелочи помочь можете. Есть борщ, хлеб и сладкий чай, они по такой жаре завтра испортятся, их съесть бы надо, а сами не справляемся.

Во двор он не пошел, хотя звали. Сел на спиленной березе у забора, съел тарелку супа, хотя съел – не совсем точное слово для процесса уничтожения борща за полторы секунды. Ликвидировал. То же самое со второй порцией, чаем и бутербродами.

Поблагодарил, спросил дорогу на Павлово и ушел.

Через пятнадцать минут – снова стук в калитку. Выхожу.

А там делегация. Лучшие люди деревни. Дед Симаков. Зять его. А также землевладелец Вязин и два безымянных товарища, у которых на лицах написано, что они здесь самые ответственные за чужую безответственность.

О чем мне и заявляют.

Разведка, говорят, доложила, Ален Иванна, что вы привечаете бомжей. Так вот: вы здесь человек пришлый. Каких-то тридцать пять лет живете. Правил наших не выучили. А правила наши таковы, что всякую шваль прикармливать не надо, если только не в целях последующего истребления. Всякая шваль – мы по себе знаем! – к местам кормления очень привязчива, и хрен вы ее потом прогоните. Вы, Ален Иванна, невзирая на худобу, все-таки женщина, и женским вашим слабым умом соображаете чуть дальше вышивки крестиком. Поэтому запишите себе на канве: больше так делать не надо. Иначе будут последствия.