Кто не поднимался из метро на улицу и не был поражен, выйдя вот так на яркий солнечный свет! А между тем пару минут назад, когда он спускался вниз, солнце светило так же ярко. Быстро же он забыл о погоде на земле. Так же быстро и земля забудет его. Ибо кто может сказать о своем бытии больше, чем то, что он прошел рядом с жизнью двух-трех других так же близко и деликатно, как погода.

Снова и снова у Шекспира, у Кальдерона битвы заполняют последний акт, а короли, принцы, оруженосцы и свита «появляются, спасаясь бегством». Момент, когда они предстают перед зрителями, позволяет их удержать. Сцена задерживает побег этих dramatis personae. Их появление перед безучастными и по-настоящему отстраненными лицами дает возможность этим выставленным передохнуть и создает вокруг них новый воздух. Посему появление на сцене «спасающихся бегством» обладает скрытым смыслом. В чтение этой формулы закрадывается ожидание места, света или огней рампы, в которых и наше бегство сквозь жизнь будет скрыто от незнакомых наблюдателей.

Буржуа существует в режиме частных дел. Чем более важной и чреватой последствиями оказывается некая форма поведения, тем меньше контроля ей оставляет этот режим. Политическое заявление, финансовое положение, религия – все это жаждет забиться куда-нибудь, а семья – это ветхое и сумрачное строение, в котором по чуланам и углам запрятались самые ничтожные инстинкты. Филистеры провозглашают окончательную приватизацию любовной жизни. Поэтому ухаживание превратилось для них в безмолвное, ожесточенное действие с глазу на глаз, и это всецело приватное, освобожденное от всяческой ответственности ухаживание – и есть собственно то новое, что появляется во «флирте». Пролетарский же и феодальный типаж, напротив, похожи в том, что, ухаживая за женщиной, они одерживают победу не столько над ней, сколько над своими конкурентами. Но это означает испытывать к женщине гораздо более глубокое уважение, чем в условиях ее «свободы», быть готовым исполнить ее волю, без всяких расспросов. Перенесение эротических акцентов в публичное пространство свойственно феодалам и пролетариям. Показаться с какой-нибудь женщиной на людях по тому или иному поводу может значить больше, чем спать с нею. Так и в браке – ценность обретается не в бесплодной «гармонии» супругов; духовное могущество брака, как эксцентричное последствие их сражений и соревнований, словно ребенок, является на свет.

Матросы редко сходят на сушу; служба в открытом море – это воскресный отдых по сравнению с работой в гавани, где часто днем и ночью приходится заниматься погрузкой и разгрузкой. А когда экипаж получает увольнение на берег на пару часов, уже темно. В лучшем случае на пути к трактиру мрачным монолитом стоит собор. Пивное заведение – это ключ к любому городу; знать, где можно выпить немецкого пива, – вот вам и вся география с этнологией. Немецкий кабак раскрывает морякам карту ночного города: оттуда и до борделя, и до других кабаков добраться нетрудно. Его название уже давно курсирует в застольных разговорах. Ведь когда моряки покидают гавань, они подымают, один за другим, словно маленькие вымпелы, прозвища заведений и танцплощадок, красивых женщин и национальных блюд, которые ждут их в следующем порту. Но кто знает, суждено ли еще раз пристать к берегу? Поэтому едва только судно декларируется и причаливает, на борту тотчас появляются торговцы сувенирами: цепочки и открытки с видами, картины маслом, ножи и мраморные фигурки. Город не осматривают, а покупают. В чемодане матроса кожаный ремень из Гонконга соседствует с панорамой Палермо и фотографией девушки из Штетина. Точно так же выглядит и их настоящий дом. Им неведомы туманные дали, в которых бюргеру мнятся чужеземные миры. Что в первую очередь важно в каждом городе, так это служба на борту, а потом немецкое пиво, английское мыло для бритья и голландский табак. Международные индустриальные нормы в них засели крепко-накрепко, их не одурачишь пальмами и айсбергами. Моряк «наелся» близости, и говорят ему что-то лишь точнейшие нюансы. Ему легче различать страны по тому, как в них готовят рыбу, а не по тому, как построены дома и оформлен ландшафт. Он до такой степени обжился в мелочах, что пути в океане, где он встречает другие корабли (и воем сирены приветствует те, что принадлежат его фирме), превращаются для него в шумные трассы, на которых приходится уступать дорогу. В открытом море он обитает как в городе, где на одной стороне марсельской Ла Канебьер стоит кабак из Порт-Саида, а на другой, наискосок, – гамбургское увеселительное заведение, где неаполитанская Кастель-дель-Ово стоит на Пласа Каталунья Барселоны. У офицеров преимуществом все еще пользуется родной город. Но вот для матроса 2-го класса или кочегара – людей, чья рабочая сила, перевозимая внутри судна, соприкасается с товаром, – гавани, идущие одна за другой, – это даже не родина больше, а колыбель. И, слушая их, понимаешь, как мало правды в путешествиях.

Нищий во всех религиях чтился высоко. Ибо он доказывает, что дух и твердые постулаты, выводы и принципы постыдным образом не срабатывают в таком прозаическом и банальном, а равно святом и животворящем деле, каким была раздача милостыни.

На Юге жалуются на нищих и забывают, что их назойливое пребывание у нас под носом так же оправдано, как и настойчивость ученого по отношению к трудным текстам. Нет ни единой тени сомнения, ни малейшего желания или помысла, которых они не почувствовали бы по выражению наших лиц. Телепатия кучера, чей оклик только и возвещает нам, что мы расположены ехать, и коробейника, извлекающего из своего старья единственную цепочку или камею, которая нам по душе, – того же рода.

Если бы понадобилось в самой краткой форме, как получится, выразить античное учение, подобно Гиллелю, некогда проделавшему то же самое с учением иудеев, то это должно было бы звучать так: «Лишь тем будет принадлежать Земля, кто живет силами Космоса». Ничто так не отличает человека античности от человека нововременного, как его совершенная преданность космическому опыту, который последующим поколениям почти неизвестен. Уже расцвет астрономии в начале нового времени стал предвестником упадка. Конечно, Кеплера, Коперника, Тихо Браге влекли не только научные побуждения. Но все же исключительное внимание к оптической соотнесенности со вселенной – к чему очень скоро пришла астрономия, – есть первый признак того, что должно было случиться. Античность обращалась с космосом иначе – в упоении. Ведь именно упоение – тот опыт, в котором мы только и обретаем самое далекое и самое близкое, и никогда – одно без другого. Но это означает, что упоенно общаться с космосом человек может лишь в сообществе. Опасное заблуждение людей нового времени – считать этот опыт несущественным, таким, без которого можно обойтись, и отдавать его на откуп одиноким мечтателям, живущим прекрасными звездными ночами. Нет, он то и дело вновь становится значимым, и затем уже народам и поколениям с трудом удается его избежать, что самым чудовищным образом продемонстрировала последняя война, которая была попыткой нового, прежде неслыханного бракосочетания с космическими силами. В бой были брошены человеческие массы, газ, энергия электричества, высокочастотные токи пронизывали ландшафт, в небе восходили новые звезды, воздушное пространство и морские глубины оглашались шумом пропеллеров, и по всей родной земле выкапывались могилы для жертвенных захоронений. Эта великая борьба за стяжание космоса впервые происходила в планетарном масштабе, а именно – в духе техники. Но поскольку правящий класс, жаждавший наживы, мнил удовлетворить с помощью этой техники свои желания, техника совершила предательство по отношению к человечеству, и ложе брака превратила в море крови. Смысл всякой техники, учат империалисты, есть овладение природой. Но кто бы поверил мастеру порки, объяви он смыслом воспитания подчинение взрослыми детей? Разве не есть воспитание прежде всего неукоснительный порядок отношений между поколениями и, следовательно, если угодно говорить о подчинении, подчинение этих отношений, а не детей? И так же техника – не подчинение природы, а подчинение отношений между природой и человечеством. И хотя спустя десятки тысяч лет люди как вид находятся в конце своего развития, но человечество как вид находится еще в самом начале. Для него в технике организуется фюзис, где его контакт с космосом выстраивается по-новому и не так, как в народе и семье. Достаточно вспомнить об опыте скоростей, благодаря которым человечество снаряжает себя в невероятные путешествия внутрь времени, чтобы там столкнуться с ритмами, дарующими силы больным, как прежде высокие горы или южные моря. Луна-парки – это прообраз санаториев. Трепет, вызванный подлинным опытом космоса, никак не связан с тем крохотным фрагментом природы, который мы привыкли «природой» называть. Смертельными ночами недавней войны ощущение, походившее на радость эпилептика, потрясло все устои человечества. И последовавшие за ним мятежи были первой попыткой овладеть новой плотью. Могущество пролетариата – мерило его выздоровления. И если дисциплина не проберет его до костей, то никакие пацифистские рассуждения его не спасут. Живое может преодолеть восторг уничтожения лишь в чаду зачатия.