Объединенные усилия Шелленберга, Вульфа и Керстена привели в конце концов Гиммлера к убеждению, что он действительно избран судьбой стать преемником Гитлера и что необходимо предпринимать шаги для его смещения. Однако решительность в критические моменты ему отказывала снова и снова. Неоднократно он заявлял о своей готовности к решительным действиям, как вдруг слепая привязанность к фюреру брала верх, и он становился нерешительным, брал назад данное им слово, а затем и вовсе отклонял все предложения и просьбы Шелленберга. Бывали моменты, когда он заявлял о своем намерении решительно действовать в интересах немецкого народа, но тут же говорил, что не может стать убийцей своего вождя. Шелленберг пытался втолковать ему, что речь идет не о смерти Гитлера, а об отстранении его от политической власти, но все было напрасно: Гиммлер продолжал пребывать в нерешительности.

Его нерешительность и колебания наиболее отчетливо проявились в апреле 1945 года. Видя, что астрология успеха не имеет, Шелленберг прибег к помощи врачей. Он убедил своего старого друга профессора де Крини, известного психоневролога, сообщить Гиммлеру, что Гитлер страдает болезнью Паркинсона. Диагноз этот подтвердил профессор Бранд, бывший личный врач фюрера. Доктор Штумпфэггер, заменивший Бранда, заявил, что у него также имеются подозрения в отношении этой болезни. Штумпфэггер попросил даже дать ему необходимые лекарства для Гитлера. Тот согласился и выписал соответствующие рецепты и медикаменты в своей клинике. Снадобья, однако, затребованы так и не были.

Последняя встреча Гитлера с Гиммлером состоялась 20 апреля, когда Гиммлер прибыл, чтобы поздравить фюрера с днем рождения. В тот же день у него был долгий разговор с Штумпфэггером, старым приятелем еще со школьных лет. При их разговоре никто не присутствовал, и о чем шла речь, никто не знает. Шелленберг же считал, что Гиммлер попытался убедить того сделать Гитлеру инъекцию. Это предположение никем опровергнуто впоследствии не было. 23 апреля Гиммлер снова был в Берлине с целью инспектирования зенитных батарей, стоявших на прикрытии бункера фюрера. Его появления ожидали в имперской канцелярии, но он туда не пошел. Это весьма показательно, так как связь с городом была нарушена, а он не использовал свое появление в Берлине для личной беседы с фюрером. Но разрыв между ним и Гитлером еще не произошел. А в ночь с 24 на 25 апреля Гиммлер сделал странное заявление графу Бернадотту[42], будто бы Гитлеру осталось жить не более двух-трех дней. На чем базировалось это заявление? Состояние здоровья Гитлера не было еще критическим, да и военное положение не предвещало столь близкого конца.

Шелленберг полагает, что между беседой Гиммлера с Штумпфэггером и его заявлением Бернадотту существует определенная связь, так как Штумпфэггер, по всей видимости, все же дал обещание сделать Гитлеру смертельную инъекцию. После встречи с Бернадоттом Гиммлер долго разговаривал по телефону с Штумпфэггером, находившимся в Берлине. Все это, однако, только предположения, а не доказательства, но проливает определенный свет на теоретическую посылку, что Гиммлер все же думал избавиться от Гитлера путем применения яда. Почему эта идея не была выполнена – поскольку факт самоубийства Гитлера неоспорим, – остается неизвестным, так как все актеры-участники этой зловещей и в то же время жалкой драмы – Гиммлер, де Крини и Штумпфэггер – сами наложили на себя руки.

Говоря о Гейдрихе, еще раз отметим, что это был решительный человек с жестоким характером и холодным интеллектом. Его коллеги не были людьми такого сорта. Видимо, поэтому он не мог в течение длительного времени поддерживать более или менее сносные отношения даже с наиболее надежными и одаренными из них. Таких он считал своими соперниками. Одним из этих людей был генерал СС Вернер Бест.

Бест был идеалистом. Я знал его как прекрасно образованного юриста и хорошего администратора, элегантного, здравомыслящего и отзывчивого человека. Когда он принял решение работать во вновь создававшейся секретной службе, являвшейся инструментом национал-социалистского государства, он не преследовал далеко идущих целей и каких-либо для себя выгод. Очень скоро он понял, что за человек Гейдрих и на что направлена его деятельность. В самом начале войны он порвал с ним, хотя и знал, что это очень опасно. Бест тогда воспользовался возможностью перехода под эгиду вермахта и был назначен начальником немецкой военной администрации в Париже.

Гейдрих затаил смертельную ненависть в отношении своего бывшего коллеги. Его агенты в Париже следили за каждым шагом Беста, хорошо знавшего хватку гестапо. Гейдрих лишь выжидал момент для нанесения удара. Что именно он планировал, неизвестно, но что этот удар должен иметь фатальные последствия, было очевидно. Бесту повезло, что Гейдрих был убит, не успев выбрать время и подходящую возможность для нанесения такого удара. Таким образом, жизнь Беста была спасена, но его история служит убедительным доказательством, сколь опасно было выступать против амбиций Гейдриха.

Позже Бест был назначен рейхспротектором в Данию. Эта должность поставила перед ним целый ряд проблем, решая которые он впоследствии был обвинен в нарушении международного права. Но тот факт, что датчане приговорили его всего к пяти годам тюремного заключения, свидетельствует о нем как о человеке с определенным характером и качествами.

Совершенно другие отношения сложились у Гейдриха с генералом СС Генрихом Мюллером, шефом гестапо. Человек с внушительной головой, резкими чертами лица, прорезанного узкой полоской рта почти без губ, он начал карьеру с места чиновника баварской полиции. В нем Гейдрих нашел надежного партнера, готового к сотрудничеству в любое время и по любому вопросу. Именно Мюллер усовершенствовал систему шпионажа Гейдриха, исходящую из принципа нарушения общественных норм. В основу своей модели он положил приемы, применявшиеся советскими политическими органами, усовершенствовав их организационно применительно к собственным идеалам. Благодаря его деятельности становой хребет немецкого народа был сломан. Любое оппозиционное движение он душил еще в зародыше, сумев к тому же установить такой контроль даже за членами партии, что никто из них не чувствовал себя в полной безопасности от глаз и ушей гестапо.

Крупнейшей его задумкой было создание центральной картотеки с включением в нее всех живущих в стране людей с соответствующими примечаниями и пометками по любому «сомнительному эпизоду», какой бы характер он ни носил. До 1939 года он не был нацистом, да и не стал таковым, если не считать формального вступления в члены партии. Принципы, по которым он судил о людях, отличались от партийных. Решающим фактором, по его мнению, было убеждение, подчиняется ли тот или иной индивидуум полностью и безоговорочно государству или же склонен к независимому мышлению и действиям. Он не признавал законов, не способствовавших укреплению всемогущества государства. Его узкое полицейское мышление не позволяло ему выходить за эти рамки. Он воспринимал в качестве врага любого, кого подозревал в интеллектуальном сопротивлении. Люди, знавшие Мюллера, утверждают, что он будто бы был настроен против национал-социализма из-за нарушений государственной дисциплины и что идеологические концепции не играли для него никакой роли. Так же как он служил баварской народной партии до 1933 года, а затем – национал-социалистской партии до 1945 года, он был готов служить как верная полицейская собака любому режиму, который взял бы его к себе на службу.