Потом он устало моргнул и сказал неопределенным тоном:

– Мне еще позвонить надо кой-куда.

– Ну-с, – сказал Колльберг, когда за Рённом закрылась дверь. – Так кем же был Нюман?

Мартин Бек поглядел ему в глаза и с видимой неохотой произнес:

– Он был плохим полицейским.

– Неверно. – сказал Колльберг. – А теперь послушай меня. Нюман был самым плохим полицейским, какого только можно себе представить. Он был подлец и негодяй, последний из негодяев.

– Это твое личное мнение. – сказал Мартин Бек.

– Да, мое личное, но ты должен признать, что я прав.

– Я не очень близко его знал.

– Ну, ну, не увиливай. Ты знал его достаточно, чтобы согласиться со мной. Я понимаю, что из-за ложно толкуемой лояльности Эйнар со мной не согласится. Но уж ты, будь добр, не увиливай.

– Ладно, – произнес Мартин Бек. – То, что я слышал о нем, звучало не слишком лестно. Но сам я никогда с ним вместе не работал.

– Неточная формулировка, – сказал Колльберг. – С Нюманом и нельзя было работать вместе. От него можно было только получать приказы и делать, что приказано. Те, кому положение разрешало, могли, разумеется, приказывать и ему. А спустя некоторое время убедиться, что приказ выполнен неправильно или вообще не выполнен.

– Ты выступаешь как эксперт по делу Стига Нюмана, – сказал Мартин Бек кислым тоном.

– Да, потому что я знаю о нем много такого, чего не знают другие. Но об этом мы поговорим позднее. А сейчас надо твердо установить, что он был подлец. И негодный работник. Даже в наши дни он позорил свою корпорацию. Поверишь, мне стыдно, что я служил полицейским в одном городе с ним. И в одно время.

– Ну, если так рассуждать, стыдиться надо многим.

– Вот именно. Но только у очень немногих на это хватает ума.

– А любой лондонский полицейский должен бы стыдиться из-за Чэлленора.

– Опять не то говоришь, – сказал Колльберг. – Чэлленор и его подручные, прежде чем предстали перед судом, успели натворить много бед. А это свидетельствует о том, что существующая система намерена и впредь попустительствовать полиции.

Мартин Бек рассеянно потирал лоб.

– Зато имя Нюмана ничем не запятнано. А почему?

Колльберг сам ответил на свой вопрос:

– Потому что все знают: жаловаться на полицейского бессмысленно. Простые смертные беззащитны перед полицией. А раз нельзя добиться правды, даже когда имеешь дело с рядовым полицейским, что уж говорить о полицейском комиссаре?

– Ты преувеличиваешь.

– Очень немного, Мартин, очень немного, и ты это знаешь не хуже, чем я. Беда в том, что наша проклятая спайка стала для нас своего рода второй натурой. Мы все помешаны на чести мундира, выражаясь более изысканно.

– Без спайки в нашем деле нельзя, – заявил Мартин Бек. – Так было всегда.

– А скоро у нас, кроме нее, ничего и не останется, – сказал Колльберг и, вздохнув, продолжал:

– О'кэй! Полицейские горой стоят друг за дружку. Это факт, но возникает вопрос: против кого они стоят?

– До того дня, когда кто-нибудь сумеет ответить на этот вопрос…

Мартин Бек не договорил, и Колльберг сам завершил его мысль:

– …до того дня не доживешь ни ты, ни я.

– А при чем тут Нюман?

– При всем.

– Так уж и при всем?

– Нюман мертв и не нуждается больше в снисхождении. Тот, кто убил его, судя по всему, душевнобольной человек, опасный для самого себя и для окружающих.

– И ты убежден, что этого человека можно отыскать в прошлом Нюмана?

– Убежден. Он должен там фигурировать. Ты давеча сделал не такое уж глупое сравнение.

– Какое сравнение?

– Насчет Чэлленора.

– Но ведь я не знаю всей правды про Чэлленора, – холодно отвечал Мартин Бек. – Может быть, ты ее знаешь?

– Нет. Ее не знает никто. Зато я знаю, что многие люди были избиты, и даже больше того – приговорены к длительным срокам заключения лишь потому, что полицейские в суде лжесвидетельствовали против них. И ни выше-, ни нижестоящие инстанции никак на это не реагировали.

– Вышестоящие – во имя чести мундира, – сказал Мартин Бек. – А нижестоящие – из страха потерять работу.

– Причина еще страшней. Многие из нижестоящих просто-напросто полагали, что так и должно быть. Другого они никогда не видели.

Мартин Бек встал и подошел к окну.

– А теперь расскажи о Нюмане то, что знаешь ты и чего не знаем мы.

– Нюман тоже занимал такой пост, который давали ему возможность командовать множеством молодых коллег в общем-то по своему усмотрению.

– Это было давно.

– Не так уж давно, в полиции до сих пор служат люди, которые прошли у Нюмана полную выучку. Ты понимаешь, что это значит? За эти годы ему удалось разложить десятки молодых ребят, которые с первых дней усвоили ложное представление о работе полицейского. При этом многие вполне искренне преклонялись перед Нюманом, надеясь рано или поздно стать его копией. Стать таким же непреклонным и неограниченным самодержцем. Понимаешь?

– Да, – устало сказал Мартин Бек. – Я понимаю, о чем ты. И хватит долбить одно и то же.

Он повернулся и в упор взглянул на Колльберга.

– Хотя из этого не следует, что я с тобой согласен. Ты лично знал Нюмана?

– Да.

– Служил под ним?

– Да.

Мартин Бек нахмурил брови.

– Когда это было? – спросил он недоверчиво.

– Негодяй из Сефлё, – пробормотал Колльберг себе под нос.

– Что, что?

– Негодяй из Сефлё. Так его называли.

– Где?

– В армии. В войну. Многому из того, что я знаю и умею, меня научил Стиг Нюман.

– Например?

– Ну, например, как выхолостить живую свинью, чтобы свинья при этом не визжала. Как отрубить ноги той же свинье, чтобы свинья при этом не визжала, как выколоть глаза, как, наконец, вспороть ей брюхо и содрать с нее шкуру и чтобы она по-прежнему не визжала.

Он передернулся:

– А знаешь, как этого добиться?

Мартин Бек качнул головой.

– Очень просто. Надо вырвать у нее язык.

Колльберг поглядел в окно на холодное серое небо над крышами по другую сторону улицы.

– Я еще много кое-чему у него выучился. Как перерезать горло овце фортепьянной струной, прежде чем овца успеет заблеять. Как, будучи запертым в платяном шкафу со взрослой рысью, одолеть ее. Как надо реветь, когда бросаешься вперед и пронзаешь штыком корову. И как тебя накажут, если заревешь не по правилам. Как с полным ранцем кирпичей вскарабкаться на тренировочную вышку. Пятьдесят раз вверх, пятьдесят вниз. А рысей не убивали за один присест, их использовали несколько раз. Знаешь как?