Все — неловко, будто им было стыдно за меня, за Симку и за себя, — пряча глаза, разошлись по домам.

Зачем я ударила Симку — я и сама толком не знала.

Что теперь делать — тоже.

Попросить прощения за пощечину? Тогда Симка решит, что он правильно сделал, что не помог перетаскивать шалаш. И дурой меня назвал правильно.

Не просить прощения? Тогда получается — я думаю, что поступила хорошо.

Что делать, если виноват и ты, и другой, но другой виноват первее?

Я не знала. И сестра-Ася не знала. И Полинка.

Лето было безнадежно испорчено. Недели тянулись в странной, непривычной вражде.

Мы теперь никогда не здоровались, а завидев Симку на улице, я отворачивалась — вот еще, смотреть на него.

Труднее всего было не замечать друг друга на участках — мы же все-таки соседи. Когда Симка появлялся в саду, уже не получалось смеяться так беззаботно, как минуту назад, и бегать по дорожкам так же быстро.

К Симке приезжал двоюродный брат, они ходили мимо нас по улице и обидно смеялись. А однажды чуть не лопнули со смеху, когда сестра-Ася упала, перепрыгивая лужу, — раньше Симка таким злым не был.

Мы повесили ему на калитку бумажку с неприличными словами. А Симка в ответ выкинул к нам в канаву вырванные с корнем кустищи конского щавеля.

Пашка отсиживался дома — не хотел вставать ни на чью сторону.

За неделю до отъезда в город — пора было собираться в школу — дренаж со стороны Симкиного участка совсем засорился, надо прокопать.

Я люблю копать — больше намного, чем пропалывать сорняки. Пропалывать неинтересно и долго — а когда копаешь, сразу видно, что получается.

Симка тоже работал — обрезал секатором старый куст крыжовника. И все время посматривал, как я копаю.

«Смотрит, — злилась на него я. — Что глядишь, глаза вылупил?» — спрашивала я Симку — про себя, так язвительно, как только могла. И яростно втыкала лопату в мягкую землю, поддавая ногой во вьетнамке.

Лопата наткнулась на что-то твердое совсем неглубоко, соскочила в сторону, проехалась прямо по щиколотке, со всего размаху, по круглой косточке.

Я выронила лопату.

Охнула и села. На круглой косточке на глазах проступала кровь.

Симка сразу бросился через дренаж, посмотрел.

— Погоди, я сейчас. — Убежал в сарайчик, вернулся с ватой, бинтами и бутылочкой перекиси.

Освободил ступню от вьетнамки — нога мелко дрожала, будто чужая.

Осторожно, стараясь сильно не нажимать, не задеть, промакивал ваткой рану.

Тревожно заглядывал в глаза — больно? Больно?

Бормотал: «Вот, можно еще подорожника привязать, тогда совсем все пройдет».

Само собой вырвалось:

— Ты меня прости, пожалуйста.

— Да ладно. — Симка смущенно отвернулся и секунду помолчал. — Ты тоже прости.

Из дома вышла мама с чайником в цветочек — а на столике под вишней уже стояли чашки и вазочка с сушками и пряниками.

Махнула нам: «Идите чай пить!»

И мы пошли. Будто ничего и не было

Если вам кажется, будто у вас нету бабушки — или дедушки, — вам это только кажется.

— Ирина, так не годится. — Когда Бабтоня сердится, она называет Ринку полным именем.

Когда волнуется, перебирает всех дочек-внучек — как бусинки на обсидиановых старинных бусах из хрустальной шкатулочки, в которую так любит лазить Ринка, — пока не доберется до нужной: «Маш-Наташ-Ир-Рит».

— У нас что, Морковкино заговенье? — поднажала Бабтоня снова.

Ринка горестно вздохнула и положила третий кусок виноградного сахара в вазочку. Сахар был похож на огромные осколки льда — зеленоватые прозрачные глыбы. Во рту сахар дробился — раскатами — шумно, суетно, так, что враз пропадали все-все мысли. Даже самые плохие. К примеру, что ты не такой, как все, — но не герой, которого уважают и боятся, а так, потешная глушня.

Сегодня над ней в школе снова смеялись — а она ведь не расслышала совсем чуть-чуть: вместо «Пушкин» услышала «пушка», непонятно, чего смеяться, как сумасшедшим. Машка Тыкобинец тоже смеялась — а еще друг называется. Она всегда отворачивается в сторонку и смеется, чтобы не смотреть Ринке в глаза.

«Я — глухая», — говорит Ринка, знакомясь с кем-нибудь. Чтоб с ходу все стало ясно.

Про то, что она не слышит сердитое фырчанье машины за спиной, птичье пение и шум ветра, не знает, как может шелестеть осиновый лес и летнее море, как волшебно может играть теплыми вечерами тихая музыка из окна, распахнутого в зеленый дворик, и урчать — соседская кошка. Про то, как жить будто в плотном ватном коконе и лишь по шуму и бормотанию иногда угадывать что говорят с ней, про то, как слышать только совсем уж громкое. Про то, что телевизор — это обыкновенные, беззвучно мелькающие картинки.

Тетя Маняша — мамина сестра — вполголоса говорила родителям:

— Бедный ребенок. Как ей, должно быть, тяжело нести это бремя.

Тетя Маняша любила выражаться высокопарно и считала, что в ней умерла актриса Большого или Малого драматического театра.

— Слуховой нерв поврежден, — задумчиво произносила районный лор Иветта Ивановна, поправляя зеркальный третий глаз рефлектора на лбу. И писала в пухлой больничной карте неизменное: «Тугоухость, граничащая с глухотой».

Ринке представлялся тонюсенький проводочек, порвавшийся посередине. Иногда — чудом — разорванные концы проводочка вдруг соединялись. Тогда даже тихие звуки долетали до Ринки — но с мучительным опозданием, когда все давно уже сказано. Будто они бродили все это время заблудившимся эхом в Ринкиных ушных канальцах.

А то и вовсе будто злобный маленький волшебник, живущий в ее ушах, подменял их совсем-совсем другими. Хуже этого — не придумать, над Ринкой тогда смеялись еще больше. Как сегодня. В самом деле, как не смеяться — если вместо «каша» слышится «Наташа», а вместо «одежда» — «надежда»?

Ринка посмотрела на гору виноградного сахара в вазочке и быстро-быстро — пока Бабтоня не видит — сунула в рот маленький прозрачный осколочек.

Бабтоня, в отличие от ребят в классе, несчастной и убогой считать Ринку наотрез отказывалась. Будто Ринка совершенно нормальная девочка, которая тут же оборачивается, если на улице, за спиной, ее позвали по имени. Это всегда отрезвляло, и Ринка переставала себя жалеть.