— Хотя что тут говорить! Все эти партизанские отряды в сельве, — начал он, презрительно пожимая плечами, — нападения на фермы, стычки с полицейскими… Нелепость! Особенно в Перу — одной из немногих латиноамериканских стран, где действительно пытаются строить демократическое общество.

— Ага, значит, повстанцы из МИРауже перешли к боевым действиям.

— Ты должна немедленно бросить этого господина и выйти замуж за меня, — сказал я чилийке при нашей следующей встрече. — Надеюсь, ты не станешь утверждать, что влюбилась в этого Мафусаила, который годится тебе в дедушки, к тому же уродливого как черт…

— Еще один клеветнический выпад против моего мужа, и ты никогда больше меня не увидишь, — пригрозила она и, в очередной раз продемонстрировав удивительную способность к мгновенным переменам, засмеялась: — Он что, и вправду кажется таким старым рядом со мной?

Этот наш второй медовый месяц закончился вскоре после описанного ужина, потому что, едва я перебрался на новую квартиру рядом с Военной школой, как господин Шарнез возобновил со мной контракт. И мой рабочий день не позволял нам видеться так же часто, как прежде: иногда мы встречались в обеденный перерыв, когда у меня было полтора часа свободного времени — с часа до половины третьего, — и я, вместо того чтобы подняться в ресторан ЮНЕСКО, шел с ней в бистро есть сэндвичи. Иногда мы встречались вечером, если ей под тем или иным предлогом удавалось отделаться от месье Арну и улизнуть из дома, и мы шли в кино. Взявшись за руки, сидели в темном зале, и я целовал ее. «Tu m'embetes, — шлифовала она свой французский. — Je veux voir le film, grosse bete».[27]Она делала большие успехи в языке Монтеня и болтала без малейшего смущения. Синтаксические и фонетические ошибки звучали в ее устах забавно и мило — и даже добавляли ей очарования. После того, первого раза мы несколько недель подряд устраивали свидания у меня дома, а как-то она отправилась одна в Швейцарию и вернулась в Париж на несколько часов раньше, чем обещала мужу, чтобы провести их со мной — на улице Жозефа Гранье.

Жизнь мадам Арну продолжала во многом оставаться для меня загадкой, как и жизнь чилийки Лили или партизанки Арлетты. Если верить тому, что мне сообщалось, теперь она вела активнейшую светскую жизнь: посещала приемы, ужины и коктейли, где ей доводилось тесно общаться с tout Paris.[28]Вот только вчера, например, она познакомилась с Морисом Кувом де Мюрвилем, который был министром иностранных дел в правительстве генерала де Голля, а на прошлой неделе видела Жана Кокто — на закрытом показе документального фильма Фредерика Россифа «Умереть в Мадриде», — он явился под руку со своим любовником, актером Жаном Маре, потрясающе красивым, нельзя не признать. А завтра она пойдет на чай, который подруги устраивают для Фарах Диба, супруги иранского шаха, приехавшей в Париж с частным визитом. Я не мог понять, что это: припадки мании величия и снобизма или муж на самом деле ввел ее в узкий мирок знаменитостей, который может ослепить кого угодно? С другой стороны, она постоянно катается — во всяком случае, так она мне говорила, — в Швейцарию, Германию, Бельгию, дня на два, на три, не больше, под странными предлогами: выставки, празднества, концерты… Поскольку ее объяснения выглядели неприкрытыми выдумками, я счел за лучшее впредь вообще не задавать никаких вопросов про эти поездки и сделать вид, будто принимаю за чистую монету сказки, которыми она меня кормит, говоря о своих блицпутешествиях.

Однажды, где-то в середине 1965 года, когда я сидел в ЮНЕСКО, один старый испанец из республиканцев — он вот уже много лет писал «всеобъемлющий роман о гражданской войне, призванный исправить неточности, допущенные Хемингуэем», а называется он, кстати, «По ком не звонит колокол», — протянул мне уже просмотренный им свежий номер «Монд». Повстанцы из колонны «Тупак Амару» под командованием Лобатона, организованной МИРом, действовали в провинциях Ла-Консепсьон и Сатипо департамента Хунин. Они захватили пороховой склад на одной из шахт, взорвали мост через реку Моранийок, завладели фермой «Рунатильо» и разделили все добро между крестьянами. А пару недель спустя устроили засаду на отряд жандармов в ущелье Яхуарина. Девять жандармов, в том числе майор, командир отряда, погибли в бою. В Лиме пытались подложить бомбы в отель «Крийон» и Национальный клуб. Правительство Белаунде объявило о введении военного положения на всей центральной части сьерры. У меня сжалось сердце. И с того дня я не мог избавиться от жгучей тревоги: перед глазами вечно маячило лицо толстого Пауля.

Дядя Атаульфо время от времени писал мне, заменив тетю Альберту, которая была моим единственным корреспондентом в Перу. Письма были длинные, с подробным описанием ситуации в стране. От него я узнал, что, хотя действия повстанцев в Лиме пока носят едва ли не случайный характер, военные операции в центральной и южной части Анд взбудоражили всю страну. Газеты «Комерсио» и «Пренса», апристы и одристы, теперь объединившиеся против правительства, обвиняют Белаунде Терри в том, что он проявляет слабость и не способен дать отпор последователям Фиделя Кастро, а также в тайном сговоре с повстанцами. Правительство поручило военным в самые короткие сроки подавить повстанческое движение. «Обстановка у нас все хуже и хуже, племянник, и боюсь, дело кончится переворотом. Уже слышно бряцанье сабель. Несчастная наша страна! Опять на нее обрушиваются беда за бедой!» Тетя Долорес неизменно собственной рукой делала приписки к дядиным посланиям, посылая мне привет от себя лично.

Самым неожиданным образом у меня завязались добрые отношения с месье Робером Арну. Однажды он заглянул в наш испанский отдел и предложил мне в обеденный перерыв вместе с ним подняться в кафетерий. Без какого-либо особого повода — просто немного поболтать и выкурить по сигарете «Житан» с фильтром — мы оба курили именно эту марку. С тех пор иногда, когда позволяли дела, он появлялся в моем кабинете, и мы шли пить кофе с бутербродами и обсуждали политические события — французские и латиноамериканские, а также парижскую культурную жизнь, благо знал он ее отлично. Робер Арну был человеком начитанным и мыслящим и жаловался, что, хотя работать с Рене Майо интересно, на чтение, к сожалению, остаются лишь суббота и воскресенье, к тому же очень редко удается выкроить вечерок, чтобы сходить в театр или на концерт.

Однажды мне пришлось взять напрокат смокинг и одеться по всем требованиям этикета — в первый и, безусловно, последний раз в жизни, — потому что при содействии Арну я получил приглашение на благотворительный бал, устроенный ЮНЕСКО в парижской Опере. Я еще ни разу не бывал в этом великолепном здании, плафон которого расписал Марк Шагал. Все здесь показалось мне прекрасным и изысканным. Но еще более прекрасной и изысканной показалась экс-чилийка и экс-партизанка. На ней было воздушное платье из белого шифона с набивными цветами, оставляющее открытыми плечи, в ушах, на шее и на пальцах — драгоценности. А еще она сделала высокую прическу. И совершенно ошеломила меня. Весь вечер к ней подходили старички, знакомые месье Арну, целовали ручку и глядели жадно блестевшими глазками. Я слышал, как один из этих распалившихся шмелей воскликнул: «Quelle beauté exotique!».[29]Наконец и я исхитрился пригласить ее на танец. Прижав к себе тонкий стан, я прошептал ей на ухо, что никогда и вообразить не мог, что она способна быть такой красивой, как сейчас. И у меня душа разрывается при мысли о том, что после бала в доме в Пасси не я, а муж разденет ее и будет любить. La beauté exotique позволила восхищаться собой со снисходительной улыбкой, но потом прозвучал суровый приговор: «Боже, какие пошлости ты говоришь, Рикардито!» Я вдыхал аромат, окутывавший всю ее с головы до ног, и вдруг почувствовал неодолимое желание немедленно, тут же овладеть ею. У меня перехватило дыхание.