Граф понимал громадную разницу между дружеской любовью и любовью к женщине. Он полюбил Гая и Гертруду из чувства благодарности, восхищения ими, ни с чем не сравнимого удовольствия и легкости, которое испытывал в их обществе. Теперь у него был дружеский дом, куда он мог приходить, радушный, великолепный, знатный, люди, с которыми можно было часто видеться, семейная пара, легко, почти небрежно принявшая его в свою компанию. Потом вдруг, как слепящая, преображающая вспышка, пришло понимание, что Гертруда ему бесконечно дорога. Это был идеал, без которого невозможно жить. Прежде Польша была содержанием его жизни, но не смыслом. Теперь ее смыслом, ее тайным средоточием стала Гертруда. Его влачившая жалкое существование душа в немом изумлении повернулась к этому неожиданно засиявшему свету. Граф преобразился, каждая частица его существа наполнилась магнетической силой чувства. Плоть ожила, тело очнулось от глухого сна и затрепетало. Любовь придала его жизни, каждому дню, каждой секунде волнующую цель. Радостную энергию, немного сумасшедшую, от природы мучительную и, однако, каким и должно быть счастье, постоянную, несомненную, неистощимую. Ситуация была абсолютно невероятная, но в то же время абсолютно безопасная, потому что он все хранил в себе; одно было неотделимо от другого: невероятность, безопасность и тайна. Он мог часто и спокойно видеть Гертруду — в присутствии других. Ему даже не хотелось остаться с ней наедине. И если случайно, когда он являлся раньше или задерживался дольше других, они на короткое время оставались вдвоем, то были все равно что не одни. Он мог часто видеть Гертруду, мог и дальше часто видеть ее, они были близкие, нежные друзья, связанные навсегда; и все же между ними оставался непреодолимый барьер, как если бы она была его госпожа, а он слуга. И конечно, он так и видел себя — навек обреченным быть ее слугой, носящим в себе сладостную боль. К тому же Граф потому еще был уверен в безопасности своего чувства, что не мог и помыслить ревновать ее к Гаю. В нем не было ни капли ревности, даже зависти, так свято он относился к самому замужнему положению Гертруды. Это было странное и прекрасное ощущение чего-то непостижимо таинственного, которое не касалось его. Он почитал Гая как супруга Гертруды и продолжал по-своему любить его и восхищаться им. То, что Гай был его начальником на службе, совершенно изменило его работу, его день. Гай, столь умный, столь сердечный и педантичный, расшевелил нечто в Графе, который уже начинал тупеть, замыкаться в себе, внутренне стареть. И когда Граф перестал бояться, что его умный друг вдруг порвет с ним, Гай стал неприступен. Эта неприступность сохранилась, превратившись теперь в неразрешимую часть абсолютной, тайной безопасности любви Графа к жене Гая.

Граф всегда знал, что не был джентльменом-волонтером армии нравственного закона. Если когда существовала душа, отбывавшая сию повинность, как простой солдат, это был он. Граф страшно боялся позора, потери чести и душевной чистоты. В воображении он стоял на посту, неподвижный, с каменным лицом, как солдаты у могилы Неизвестного солдата в Варшаве. Больше того, он не мог совершить ничего неподобающего, поскольку его сдерживала милосердная стальная рука ситуации. Иногда он мечтал, что в один прекрасный день защитит Гертруду от нападения, убережет от опасности, будет сторожить у ее дверей, как собака. Умрет за нее. Больше того, Гертруда каким-то образом окажется рядом «в час его смерти», когда он покинет ее и этот мир и смиренно унесет свою тайну в могилу. В эти мгновения, слишком быстрые и ощутимые для образа, ему иногда чудилось ее прикосновение, объятие, поцелуй. Но это были непроизвольные галлюцинации мужчины, всем существом устремленного к возлюбленной. Он никогда не позволял себе слишком далеко заходить в своих фантазиях. Это было бы недостойно, и это было бы мучительно. Он знал, каким путем приходят к безумию. Разум и долг приказывали ему остановиться. Так что он жил, жил вполне счастливо, надежно хранимый ее замужним положением. Это была стена, которая, нет сомнений, стояла бы вечно.

Но теперь его жизнь должна была полностью измениться. Он чувствовал горе, ужас и, что еще хуже, надежду. Он старался подавить в себе надежду, подавить желание, которое питало иллюзию, которая в свою очередь питала надежду; как когда-то давно жгучее желание освободить Варшаву питало иллюзорную надежду тех, кто сражался и погибал в разрушенном городе. Он не должен думать… ни о чем, что хотелось бы получить… и что могло бы, в любом смысле, быть… возможным. Лучше думать об этом как о чем-то маловероятном, уходящем, утрачиваемом. Его счастье, думал он, досталось ему по недосмотру, по ошибке судьбы и теперь закончилось. Почти за каждым несчастьем стоит моральная вина. Он как Польша, его история есть и должна быть — страдание. Он виновен, потому что отец бежал из страны, потому что брат умер, а мать зачахла в тюремной камере отчуждения. Теперь ему больше нечего ждать, кроме возврата к безрадостному одиночеству, из которого он пришел. С какими иллюзиями он жил, какими мечтами упивался! И думал, что, по крайней мере, его тайна не причиняет вреда — другим, конечно, но и ему тоже. Гай, все это было благодаря Гаю, но скоро Гай умрет, и его, Графа, мир превратится в безжизненную планету. Без Гая он не мог находиться рядом с Гертрудой и быть в безопасности, рядом с Гертрудой и быть счастливым, рядом с ней вечно. Не мог… если только… но это…

Сейчас он старался думать о Гае, скорбеть о Гае, лежащем на высоких подушках, с лицом изможденным и старческим, с его неведомыми мыслями, читающем «Одиссею». Гай говорил о себе как об Одиссее. Но теперь это другая история. Одиссей поднимал парус, готовясь отправиться в последнее странствие, из которого никогда не вернется домой, к семье. А Пенелопа… Внезапно Граф отчетливо увидел эту картину: Пенелопа и женихи! Они осаждают Пенелопу; но на этот раз хозяин уже не вернется, не заявит, что она его верная жена. Ей предстоит стать добычей ничтожеств. И они тут… они уже… окружили ее… Граф выключил радио и уткнулся лицом в ладони.

Пока Граф слушал по радио программу, посвященную музыке Возрождения, Гертруда успела поужинать (супом и сыром) и пожелать спокойной ночи Гаю. Ночная сиделка читала в спальне, примыкавшей к комнате Гая. Гертруда не могла читать. Никакая книга не могла помочь ей сейчас. Она ходила взад и вперед по комнате. Подумала о сигарете, но в доме сигарет не держали. (Виктор убедил большинство домашних отказаться от курения.) Поправила хризантемы в зеленой вазе. Выглянула в окно. Снег прекратился. Жалко. Хотелось, чтобы погода разбушевалась. Хотелось настоящего бурана, гор снега. Воющего ветра, потопа, урагана, который снес бы дом вместе с нею и Гаем в нем. Чтобы его смерть стала и ее смертью. Как она сможет перенести такое горе и не умереть?! Она взглянула на часы. Было еще опасно рано, чтобы ложиться в постель.

Зазвонил телефон.

Она быстро прикрыла его, так что гудок стал едва слышен. Она просила друзей не звонить поздно вечером. Кто бы это мог быть, в десять-то часов? Она сняла трубку и деловым тоном, как требовал Гай, произнесла номер.

— Алло, Гертруда?

— Да.

— Это Анна.

— Кто? — не расслышав, переспросила Гертруда.

— Анна, Анна Кевидж.

Озадаченная, ничего не понимающая Гертруда пыталась сообразить: