Одетый в черное артист продемонстрировал публике мешок.

— Он разрезал его ножом и обнаружил полуразложившуюся голову. Покажите голову!

Тот же артист вытащил из мешка окровавленную голову, вызвав у зрителей крики ужаса.

— Врач едва успел закончить вскрытие, когда собиравший улиток на берегу Марны фермер наткнулся на чемодан. Взгляните! — Он указал на чемодан, который готовился открыть артист в черном.

Потом Жозефа заинтересовала пантомима о деле Кайседони. Перед ним сидели девушка в розовом платье и обнимавший ее за талию кудрявый мужчина.

— Мари Тюрнера было всего шестнадцать, когда она в 1878 году стала любовницей Данте Кайседони! — провозгласил ведущий и запел, аккомпанируя себе на плохонькой скрипочке:

Послушайте жалостную песню

о бедной девушке,

зазря обвиненной в убийстве

лживого любовника,

который дурачил ее без стыда,

без зазрений совести.

Красавчик играл на улице Рампоно

воров и убийц.

Он подцепил малышку-парикмахершу

и пообещал сделать ее счастливой.

— А теперь припев:

Мари Тюрнера причесывала дам

у цирюльника по имени Лантерик,

когда фигляр-блондинчик украл ее сердечко,

чтобы добраться до ее денежек.

— И второй куплет…

Жозеф не дослушал до конца балладу о горестной жизни куаферши и вышел, мурлыкая что-то себе под нос. Дениза сидела у карусели и как завороженная смотрела на саксгорниста. В качестве извинения за свое отсутствие Жозеф купил ей сладкий пирожок, и они вернулись на бульвар, который показался им почти тихим по сравнению с шумной атмосферой ярмарки.

— «Мари Тюрнера причесывала дам…» — начал напевать Жозеф и тут же замолчал, недовольно сплюнув: — Ну вот, привязался мотивчик, теперь не один месяц буду мучиться. У меня так голова устроена, я ничего не забываю, — пояснил он, постучав пальцем по лбу. — Видно, фея одарила меня хорошей памятью при рождении, это здорово помогает в магазине. А может, я унаследовал ее от отца, он был букинистом и умер от простуды, когда мне было всего три года. Я рос среди старых книг и газет.

Дениза подумала, что Жозефу повезло: ей бы очень хотелось, чтобы ее отец умер, когда она была маленькой. За этой мыслью последовала другая, и она невольно произнесла вслух:

— Я слышала, желтая лихорадка превращает человека в ходячий скелет…

— Почему вы вдруг об этом заговорили? — изумился Жозеф.

— Вспомнила о хозяине, — ответила девушка, не добавив, однако, что ей даже представить страшно, как мог бы выглядеть призрак человека, умершего от этой ужасной болезни.

— Хозяйка едва не упала в обморок, когда получила телеграмму о смерти мужа. А ведь он ее обманывал и даже мне делал авансы. И деньгами распоряжался не он, а она.

— Говорят, любовь слепа! — бросил Жозеф, которому никогда не нравилась Одетта де Валуа. — Это очень печально, но в Колумбии из-за этого канала умерли тысячи людей. По правде говоря, овчинка не стоила выделки: многие лишились всех своих денег, а ведь на свете и без того хватает бедолаг.

— Бедолаг?

— Бедняков. Моя мама раньше тоже была бедна — когда торговала жареной картошкой. Овощи-фрукты продавать выгоднее, но она ни за что на свете не вложила бы свои денежки в акции какого-то там канала или уж выбрала бы французский, например в Урке. Вы не проголодались?

Девушка кивнула.

— Тогда садимся в омнибус и едем к нам домой: мама приготовила телячьи ножки с картошкой!

…Фиакр пропустил омнибус и остановился напротив красивого дома под номером 24 по бульвару Оссман. Виктор вышел и, воспользовавшись тем, что консьерж увлеченно беседовал с белошвейкой, незаметно проскользнул в открытые ворота, поднялся на шестой этаж, позвонил, потом постучал, но никто не ответил. Он машинально повернул ручку, и дверь открылась.

— Одетта, ты дома? Это я, Виктор.

Он сделал несколько шагов по коридору. В квартире было темно и душно. Виктор отдернул шторы на окнах гостиной и увидел, что в комнате царит ужасный беспорядок. Определить, побывал ли тут кто-то недавно, представлялось сложным. Муслиновые шторы затеняли окна, и Виктор вспомнил, что Одетта часто говорила: «Яркий свет портит мне цвет лица». Огромные часы на каминной полке в окружении золоченых подсвечников, бронзовых статуэток и горшков с растениями отсчитывали минуты. На вольтеровском кресле валялись манто и шляпка с вуалью. На покрытом бархатной скатертью пианино стояли безделушки и вазы с увядшими цветами. По ковру были раскиданы ноты. Неужели Одетта, весьма посредственно игравшая на рояле, неожиданно страстно увлеклась музыкой? Виктор заметил, что кто-то переворошил подушки на двух канапе, а один из многочисленных стульев, стоявших в столовой вокруг стола в стиле Генриха II, отодвинут к стене.

Погребальный декор спальни заставил его изумленно вздернуть брови.

Кровать, на которой они не раз предавались любовным утехам, больше не напоминала цветущее поле — Одетта уподобила ее смертному одру. Виктор отодвинул шторы, и свет хлынул в комнату. Здесь все вроде бы стояло на своих местах, но Виктор заметил у ножки столика из красного дерева, заставленного подсвечниками и курильницами для ладана, фотографию в рамке. Он поднял ее: из-под разбитого стекла на него со скучающим видом смотрел Арман де Валуа во фраке и цилиндре.

Для очистки совести Виктор обошел всю квартиру. Везде царил беспорядок, свидетельствовавший о поспешном отъезде, но в этом не было ничего особенного. Он бы с радостью обыскал комнаты более тщательно, но у него не было достаточных оснований, которые могли бы оправдать подобную нескромность. В конечном итоге, Одетта вольна поступать, как ей заблагорассудится, и раз она сбежала, значит, на то были причины. Если только Дениза не выдумала всю эту дикую историю, чтобы безнаказанно обокрасть хозяйку. Впрочем, Виктор знал, где Одетта хранит ценные вещи. Так почему бы не проверить? Но маленькая бретонка не обратилась бы к нему за помощью, соверши она преступление. «И тем не менее… Предположим, что она завзятая лгунья и устроила этот спектакль нарочно… Нет, ей не хватило бы воображения… Так что же случилось? Возможно, Одетта хотела незаметно ускользнуть? Уж не ревнуешь ли ты и ее тоже?» — спросил себя Виктор.

Он уже собирался задернуть шторы, но тут солнечный луч упал на каминную доску и на ней что-то блеснуло. Это была связка ключей.

Виктор знал, что Одетта — женщина рассеянная, но не до такой же степени, чтобы уйти без ключей. Он взял связку, чтобы, уходя, запереть дверь, и решил, что отдаст ее Денизе. Его охватило странное возбуждение, подобное тому, что он испытывал прошлым летом, когда ввязался в свое первое расследование. «Умерь пыл, — приказал он себе, — на сей раз все может оказаться гораздо проще, чем на Всемирной выставке».

Он спустился вниз и постучал в дверь привратницкой.