Писатель Фредерик Рафаэль высказывает новую интересную теорию, согласно которой предположение о том, что врач-еврей, лечивший мать Гитлера, прибегнул к обману и/или поставил неверный диагноз, привело к психологическому приему замещения. Согласно этой теории:

Если доктор Блох не смог излечить фрау Гитлер от рака, маловероятно – если не сказать невозможно – что в то время это удалось бы кому-то другому. Не считал так и Гитлер. «Ади», несомненно, любил свою мать; как и Пруст, который в своей знаменитой статье в «Фигаро», тем не менее, оправдывал матереубийство, на том основании, что, в конце концов, каждый иногда испытывает острое желание убить свою мать. Таким ли уж надуманным выглядит предположение, что Гитлер, глядя на страдания матери, захотел (вполне по-человечески) положить им конец, но, когда это произошло и мать умерла, он ощутил такое чувство вины, что переложил свое постыдное желание на врача-еврея, сделав из того козла отпущения?[33]

Вероятно, это предположение действительно является слишком «надуманным», хотя бы потому, что Гитлер вполне мог быть одним из нас, то есть одним из миллионов нормальных людей, которые никогда не хотели причинить вред своим матерям, но оно, тем не менее, не более фантастично, чем многие другие моноказуальные теории, которыми пытаются объяснить Холокост.

Существует мнение, что не только не важно, но и аморально слишком пристально изучать вопрос о том, где Гитлер приобрел свой антисемитизм. Якобы это играет на руку людям, которые, подобно Дэвиду Ирвингу, придерживаются противоположной точки зрения. Как проницательно подметил писатель и критик Джонатан Мидс:

Школа шарлатанства, чьи переругивающиеся адепты пытаются объяснить феномен Гитлера, изобретая, или веря, в фольклорные истории о психо-сексуальных травмах: мать Гитлера якобы неправильно лечил или диагностировал врач-еврей и в результате она умерла; Гитлер мог заразиться сифилисом от проститутки-еврейки – подобные домыслы отвратительны, поскольку они являются попыткой выставить какого-то одного еврея виновным в чудовищных бедствиях, которые пришлось пережить всему народу. Существуют, разумеется, теории об одном яйце и одержимости дьяволом. А также нелепая история о том, что ребенком Гитлер был укушен за пенис козлом, которому он пытался пописать в рот[34].

Эта последняя теория, окажись она правдой, могла бы объяснить многое в поведении Гитлера, но явно не его антисемитизм. И даже если Гитлер страдал монорхизмом, это не объясняет, почему тринадцать миллионов немцев в 1932 г. проголосовали за НСДАП, им ведь не сказали, что у него не хватает одного яичка (а это не так). Вопрос не в том, что двигало Гитлером, а в том, что заставило немецкий народ добровольно отказаться от демократии и поддержать лидера, о чьем реваншизме громко кричали при каждом удобном случае.

В своей речи на заводе Сименс Гитлер впадал в хорошо продуманную и отрепетированную ярость только в тщательно определенные моменты.

В основном же во время произнесения речей Гитлер не брызгал слюной и не переходил на крик, несмотря на тот факт, что в большинстве виденных нами кинохроник он ведет себя именно так. Рейнхард Шпитци, личный секретарь министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа, вспоминал, как однажды после хорошего обеда с Гитлером и его приближенными слуга вошел в комнату с докладом о том, что прибыл английский дипломат:

Гитлер в волнении вскочил. «Gott im Himmel! Не впускайте его – я все еще в хорошем настроении». На глазах у присутствующих он надел на себя маску притворной ярости – лицо потемнело, дыхание стало тяжелым, а глаза горели. Затем он вышел за дверь и разыграл перед несчастным англичанином такую громкую сцену, что за обеденным столом было слышно каждое слово. Через десять минут он возвратился, лоб его был покрыт испариной. Он тщательно прикрыл за собой дверь и сказал, посмеиваясь: «Джентльмены, я должен выпить чаю. Он думает, что я в бешенстве!»[35]

Лидеры должны уметь лицедействовать, и Адольф Гитлер хорошо это понимал, даже если сам он был плохим актером. В ранние годы он изучал приемы баварского комика Вайса Фердля, чтобы понять, как увлечь публику. Как всякий актер, Гитлер часами репетировал позы и жесты, стоя перед зеркалом в своей жалкой комнатенке на мюнхенской Тиршштрассе. Он продолжал делать это и потом, о чем свидетельствуют фотографии. В начале карьеры Гитлер пробовал себя в качестве политического агитатора на улицах и в пивных Мюнхена, иногда обращаясь к аудитории, насчитывающей не более десятка слушателей. Там он понял, насколько сила его воздействия на публику зависит от тщательного предварительного планирования выступления и подготовки материала. Каждый, кто пытается выступать перед аудиторией в Уголке ораторов в лондонском Гайд-парке, узнает, как быстро такой опыт закаляет человека интеллектуально и эмоционально, особенно если приходится иметь дело с любителями задавать каверзные вопросы и откровенными противниками.

Гитлер лично проверял акустику в помещениях пивных, чтобы подобрать соответствующие высоту и тональность голоса. Однажды он ошибся, взявшись произносить речь в воскресное утро. Публика была, как он позже описывал, «холодна как лед». С тех пор он предпочитал планировать выступления по вечерам, когда слушатели были более восприимчивы к его посланию. Как он писал в «Моей борьбе»: «Кажется, что по утрам и в течение дня человеческий мозг восстает против любой попытки навязать ему чье-либо мнение или желание. Однако вечером он легко поддается воздействию более сильной воли». (Профессиональные актеры подтверждают это высказывание; почему-то публика более восприимчива во время вечерних, нежели дневных представлений. Нужно было обладать таким складом ума, как у Гитлера, чтобы использовать этот феномен в политике.)

Театральные приемы, такие, как военные марши, море флагов, бесконечные ряды бойцов штурмовых отрядов и особенно световое оформление – иногда с использованием военных прожекторов, а иногда зажженных факелов, – использовались при организации митингов и фашистских сборищ с целью еще больше усилить восприимчивость публики. Нацисты первыми освоили пропагандистские методы, которые сейчас широко используются на современной политической арене.

Отличие от Черчилля не может быть более разительным. Он очень мало выступал на митингах и не использовал политтехнологии или специальные приемы. Больше всего он любил выступать в Палате общин или по радио, где число физически присутствующих слушателей было сравнительно невелико. Он полагался на силу устного слова и убедительность хорошего аргумента. Величайшим оратором двадцатого столетия ему помогли стать не демагогические приемы, а его исключительное владение английским языком. Как он писал в «Моих ранних годах»: «Я убежден в том, что все молодые люди должны изучать английский язык. Особенно умные могут продолжить совершенствоваться в латинском для почета и в греческом для удовольствия. Но единственное, за что бы я их порол, так это за незнание английского языка. Причем здорово порол бы».