В действительности его основной дом находился на улице Маркес-де-ла-Плата в Сантьяго, где поэт скончался от лейкемии, усугубленной стрессом, через несколько дней после военного переворота. Дом разграбили карательные отряды, устроив заодно костры из книг в саду. На свою Нобелевскую премию, полученную, когда Неруда был послом «Народного единства» в Париже, он приобрел конюшню в старинном нормандском замке, перестроенную под жилье и выходящую на пруд с розовыми лотосами. Высокие потолки напоминали церковные своды, а витражи радовали глаз россыпью разноцветных огней, когда поэт, восседая на кровати, принимал своих друзей, величественный, как папа римский. Однако пользоваться этим домом ему не довелось и года.

И все же именно дом на Черном острове читатели прежде всего отождествляют с его творчеством. Даже после смерти поэта и при нынешнем запустении туда продолжают наведываться новые поколения влюбленных, которые при жизни Неруды только-только пошли в школу. Приезжая со всего мира, они рисуют сердечки с инициалами и оставляют романтические надписи на заборе, преграждающем подступы к дому. Большая часть надписей — вариации на одну и ту же тему: «Хуан и Роза полюбили друг друга благодаря Пабло», «Спасибо Пабло за то, что научил нас любви», «Хотим любить так же пылко, как ты». Но есть и другие, которые карабинеры не успевают ни отлавливать, ни уничтожать: «Знайте, генералы, любовь не умрет никогда», «Альенде и Неруда живы», «Минутой темноты нас не ослепишь». Эти надписи возникают в самых неожиданных местах, и кажется, что вся ограда — это слоеный пирог из строф, написанных за неимением свободного пространства поверх друг друга. Если бы хватило терпения, можно было бы восстановить строфу за строфой целые стихотворения Неруды, раскиданные по разным планкам этого забора влюбленными, цитировавшими их по памяти.

Однако сильнее всего впечатляло то, что каждые десять — пятнадцать минут надписи будто оживали, сотрясаясь от подземных толчков. Забор ходил ходуном, словно пытался вырваться из земли, створки скрипели, слышался звон и скрежет, как на шхуне в шторм, и казалось, будто целый мир, с такой любовью взращенный в этом саду, рушится вдребезги.

Как выяснилось на деле, перестраховывались мы зря. Конфисковать камеры и запрещать въезд было некому, поскольку карабинеры отправились обедать. Мы отсняли не только то, что собирались, но и многое сверх плана. Уго, словно опьяненный подземными толчками, кидался по пояс в бурные волны, которые с доисторической яростью обрушивались на берег. Рисковал он при этом сильно, потому что и без дополнительной тряски это неукротимое море могло расшибить его в лепешку о скалы. Но итальянца было не остановить. Уго снимал как заведенный, в упоении прильнув к видоискателю, — любой, кто знает кинематограф изнутри, подтвердит, что бесполезно командовать оператором, впавшим в транс.

Как и предполагалось, каждую отснятую пленку срочно отсылали в Сантьяго, чтобы Грация тем же вечером увезла все в Италию. Дата ее отлета выбиралась с умыслом. Всю предшествующую неделю мы искали способ переправить из Чили готовый к тому моменту материал, но никак не могли подтвердить намеченные согласно первоначальному плану нелегальные каналы. В это время до нас дошли слухи, что в Чили прибывает из Рима новый кардинал, монсеньор Франциско Фресно, чтобы сменить ушедшего на покой семидесятипятилетнего кардинала Сильву Энрикеса. Основатель Викариата солидарности, кардинал Энрикес пользовался народной любовью и вдохновлял на борьбу духовенство, доставляя немало головной боли диктатуре.

Еще бы. В побласьонах священники нередко работают и плотниками, и каменщиками, и просто ремесленниками, плечо к плечу с жителями, а также погибают от пуль жандармов в уличных демонстрациях.

Не столько из солидарности с новым кардиналом (чьи политические пристрастия еще предстояло выяснить), сколько обрадованное уходом Сильвы Энрикеса, правительство на один день ослабило «гайки» осадного положения, обратившись с призывом ко всем официальным средствам массовой информации осыпать монсеньора Фресно всяческими почестями. Однако в это же самое время генерал Пиночет отправился в двухнедельное турне по северу страны вместе со своей семьей и всей свитой из молодых малоизвестных министров — разумеется, для того, чтобы избежать участия в приеме, который неизвестно чем может обернуться. Из-за этой сумятицы, устроенной официальными властями, на Пласа-де-Армас, вмещающей по меньшей мере шесть тысяч человек, собрались только две тысячи.

В любом случае нетрудно было предположить, что именно этот период неразберихи как нельзя лучше подходил, чтобы вывезти из страны первую партию отснятого материала. Вечером мы получили в Вальпараисо шифрованное сообщение: «Грация вознеслась в небеса». Читай: Грация прибыла в оцепленный как обычно, однако при этом гораздо более суматошный аэропорт, где жандармы сами помогли ей сдать багаж и улететь на том же самолете, который только что привез кардинала.

Пока я катался по Консепсьону и Вальпараисо, Елена провела выходные в тревоге, поскольку на связь с ней я не выходил. В случае моего исчезновения она должна была доложить координаторам, однако, зная мою склонность к импровизации, на всякий случай решила выждать больше положенного. Так она проволновалась всю субботнюю ночь, а когда я не объявился и в воскресенье, стала налаживать розыск. Елена приготовилась дотянуть до полудня понедельника и тогда уже поднимать всех на ноги, но тут в гостиницу наконец приехал я, небритый и невыспавшийся. На счету у Елены было множество рискованных и ответственных операций, однако ни один своенравный фиктивный супруг, клялась она, не портил ей столько крови. Впрочем, в этот раз имелся дополнительный и вполне обоснованный повод для недовольства. Ценой многочисленных ходатайств, отменявшихся встреч и скрупулезных расчетов ей удалось договориться о тайной встрече с руководителями Патриотического фронта имени Мануэля Родригеса — на одиннадцать часов утра этого понедельника.

Встреча эта была, без сомнения, самой трудной и опасной из всех намеченных и в то же время самой важной. Патриотический фронт имени Мануэля Родригеса почти целиком сформирован ровесниками, которые во времена прихода Пиночета к власти заканчивали начальную школу. Организация выступает за объединение всех направлений оппозиции для борьбы с диктатурой и возвращения демократии, которая позволит чилийскому народу самостоятельно решить свою судьбу. Движение носит имя Мануэля Родригеса — героического борца за независимость Чили 1810 года, наделенного, по преданию, сверхъестественными способностями, благодаря которым он преодолевал как внешние, так и внутренние препоны, поддерживая постоянную связь с освободительными войсками по ту сторону аргентинской границы, в Мендосе, и подпольными отрядами, сражавшимися внутри Чили, уже после того, как патриоты потерпели поражение и власть снова захватили реалисты. Во многом тогдашняя ситуация в стране напоминала сегодняшнюю.

Встреча с руководителями Патриотического фронта — мечта любого хорошего журналиста. Я не был исключением. Мне удалось прибыть в последний момент, предварительно расставив в условленных точках съемочную группу. Я прикатил в одиночестве на автобусную остановку на улице Провиденсия, держа в руках опознавательный знак — сегодняшний номер газеты «Эль Меркурио» и журнал «Ке паса?». Больше ничего делать не надо было, только ждать, и когда ко мне обратятся с вопросом: «Вы на пляж?» — ответить: «Нет, я в зоосад». Пароль показался мне нелепым — какой идиот потащится на пляж осенью? — но, как потом объяснили двое координаторов из Патриотического фронта, абсурд служил гарантией безопасности, ведь вряд ли подобный вопрос возникнет у случайного прохожего. Через десять минут, уже начав беспокоиться, что привлеку ненужное внимание в столь людном месте, я увидел идущего навстречу молодого человека. Он был среднего роста, очень худой, прихрамывал на левую ногу, и по берету на голове я с первого взгляда опознал в нем подпольщика.