Было нас десять подруг на лугу;

Замуж пора всем. Ручаться могу:

Была там Дина,

Была там Лина,

Была Сюзетта, была Мартина,

Ах-ах!

Катеринетта и Катрин.

Была там юная Лизон,

Была графиня Монбазон,

Была Мадлен,

Была Дю Мен.

Сын короля проезжал в добрый час,

Всех до одной поприветствовал нас:

Поклон Дине,

Поклон Лине,

Поклон Сюзетте, поклон Мартине,

Ах-ах!

Катеринетте и Катрин.

Поклон молоденькой Лизон,

Поклон графине Монбазон,

Поклон Мадлен

И поцелуй Дю Мен.

Нас поприветствовал всех до одной,

Всем по колечку дал принц молодой:

Колечко Дине,

Колечко Лине,

Колечко Сюзетте, колечко Мартине,

Ах-ах!

Катеринетте и Катрин.

Кольцо молоденькой Лизон,

Кольцо графине Монбазон,

Кольцо Мадлен,

Брильянт Дю Мен.

Всем по колечку нам принц подарил,

Всех нас отужинать он пригласил:

Яблоко Дине,

Яблоко Лине,

Яблоко Сюзетте, яблоко Мартине,

Ах-ах!

Катеринетте и Катрин.

Яблоко юной Лизон,

Яблоко Монбазон,

Яблоко Мадлен

И апельсин Дю Мен.

Всех нас отужинать принц пригласил,

А после ужина спать уложил:

В солому Дину,

В солому Лину,

В солому Сюзетту, в солому Мартину,

Ах-ах!

Катеринетту и Катерину.

В солому юную Лизон,

В солому Монбазон,

В солому Мадлен,

На ложе мягкое Дю Мен.

Всех до одной нас он спать уложил,

С зарей по домам разойтись предложил:

Прощай же, Дина,

Прощай же, Лина,

Прощай, Сюзетта, прощай, Мартина,

Ах-ах!

Катеринетта и Катрин.

Прощай же, юная Лизон,

Прощай, графиня Монбазон,

Прощай, Мадлен!

Останься здесь, Дю Мен!

Хоровод Катрин имел большой успех у парней и девушек, чего нельзя сказать о Бернаре: словно протестуя против фривольности последних двух куплетов, он поднял морду, обеспокоенно посмотрел на дверь и протяжно завыл.

Нечего и говорить, протест такого рода отнюдь не нашел поддержки у развеселившейся компании, которая велела Бернару помолчать, и кто-то уже требовал вторую песню.

Бумажки с именами присутствующих снова бросили Консьянсу в шляпу, и юноша, по-видимому встревоженный больше остальных воем Бернара, запустил туда руку.

На этот раз он извлек бумажку с именем Бастьена.

Чем-чем, но просьбой исполнить песню смутить Бастьена было невозможно: в запасе у него имелся целый репертуар, но репертуар особого сорта, и потому даже девушки, вовсе не слывшие недотрогами, обеспокоенно ждали, какую же песню собирается спеть гусар.

— Ха-ха! — откликнулся тот, покручивая ус, — значит, это мне выпал жребий спеть вам песенку.

— Да, да! — подтвердили девушки, — но только хорошую, не правда ли?

— Конечно же, хорошую, — согласился Бастьен, — я ведь никаких других и не знаю.

Среди присутствующих прошел шепот недоверия.

Бастьен, чтобы успокоить публику, без промедления громким голосом затянул такую песню:

В боевом строю гусары,

Рен-тен-тен!

В боевом строю гусары,

Рен-тен-тен!

В сапоге одна нога, а другая — без;

Где тебя, гусар-бедняк, так мытарил бес?

Рен-тен-тен!

И тут настроения протеста, наметившиеся при первых же словах, вырвались наружу.

— Ах, господин Бастьен, — попросили девушки, держа друг друга за руки, — пожалуйста, какую-нибудь другую, другую!

— Как другую?!

— Да, да, другую, сделайте милость.

— А почему другую? — полюбопытствовал гусар.

— Да потому, что эту мы знаем, — объяснили парни, — ты нам пел ее уже больше десяти раз.

Бастьен, сдвинув брови, повернулся к молодым людям:

— Допустим, я ее пел уже десять раз, а если мне хочется спеть ее и в одиннадцатый?

— Дело твое, Бастьен, но и мы вольны уйти, чтобы ее не слышать.

И два или три парня сделали шаг к двери.

Бернар, похоже, был на стороне протестующих, так как снова поднял морду и стал выть еще дольше и мрачнее, нежели в первый раз.

Души всех присутствующих словно содрогнулись.

— Господи Боже, — вскричала Мариетта, — уж не умирает ли кто-нибудь неподалеку?

— Не заставишь ли ты помолчать свою собаку? — воскликнул Бастьен, обратившись к Консьянсу.

— Я могу приказать Бернару: «Держи Бастьена!», когда Бастьен тонет, — ответил Консьянс, — но не могу сказать: «Бернар, замолчи!», когда Бернар хочет говорить.

— Ах, вот как, ты не можешь заставить его замолчать, — процедил сквозь зубы Бастьен, — я сам за это возьмусь, если ему вздумается завыть еще раз.

— Бастьен, — сказал Консьянс самым убедительным тоном, — советую вам: никогда не трогайте Бернара.

— И почему же это? — поинтересовался Бастьен.

— Потому что Бернар сердится на вас.

— Бернар на меня сердится? Ха-ха, с чего бы это?

Консьянс поднял на Бастьена свои большие прозрачно-голубые глаза.

— А с того, что вы, Бастьен, меня не любите, а Бернар, который любит меня, не любит тех, кто меня ненавидит.

Все, даже Бастьен, онемели, услышав этот меланхолический ответ.

— Что за ерунда, — пробормотал гусар, — напротив, я тебя не ненавижу.

И он протянул Консьянсу руку.

Консьянс, улыбнувшись, подал ему свою.

Бернар поднял морду, высунул язык и облизал соединившиеся руки Консьянса и Бастьена.

— Ты прекрасно видишь, что он меня не ненавидит, — продолжал Бастьен, по-прежнему произнося на свой лад слово «ненавидеть».

— Потому что ты в глубине души добрый, — заявил Консьянс, — и потому что порой ты признаешься самому себе, что то нехорошее чувство, какое ты испытываешь ко мне, несправедливо.

Суждение, высказанное юношей, столь точно выражало все происходившее в душе Бастьена, что гусар не сумел найти в ответ ни единого слова и сменил тему разговора.