Тогда он развивает сон, делает еще один шаг дальше…

Внутри здания, видит он в первый раз, нечто, как будто скачущие, приплясывающие фигуры, которые…

Тут Гил понял, что находится внутри колонны слишком долго. Лучше выйти через обычный промежуток времени, не давая психиатру с его машинками лишнего шанса закрыть ему дорогу к взрослости.

Он вышел обратно в Большой зал.

На мгновение его поразило печальное, почти ошеломляющее ощущение потери. Шагнул вперед психиатр, обмотал его запястья лентами, надел на голову сетчатую шапочку с датчиками. Но никаких сенсаций не последовало. После Рози и Тиши Гил уже никого не волновал.

Итак, он прошел заключительное испытание. Все кончено. Завершено… Но болезненно-сладкое чувство внутри говорило ему, что дело далеко не кончено, что до завершения долгий-долгий путь…

Вытянувшись цепочкой один за другим, юноши покинули Большой зал, а Столп-тотем позади с гулким ревом пел песню сирен…

В помещениях позади Большого зала он нашел раздевалку и душевую кабину. Отшвырнул свой плащ, схватился за грудь, стиснув себя обеими руками. Он думал о Столпе Последнего Звука, о трепещущем в груди желании вернуться туда — и содержимое желудка вывернуло прямо на красивый голубой пол; но все было запрограммировано с учетом опыта прошлых испытаний Дня Вступления в Возраст, и звуковые волны мгновенно уничтожили гнусную жидкость…

Звуковой душ, включенный опознавательной песней Гила, «смыл» с тела пот и обстрелял его невидимыми ядрышками мелодичного очистителя. Но душ не мог проникнуть влажными пальцами через внутреннюю дрянь и очистить душу, тогда как именно она была загрязнена, выпачкана куда сильнее, чем кожа. Всего один день, а столько всего случилось, и мир внезапно стал злобным и неправильным. Во-первых, он увидел бешеную похотливую кровожадность, прячущуюся под обличием музыкантов, которые объявляли себя вершиной цивилизованной жизни. Это испугало его не меньше, чем Столп. Он больше не чувствовал, что знает этих людей, среди которых прожил все свои годы. Внезапно они сорвали с себя маски и показали шакалий оскал. А дальше, конечно, был Столп и неописуемый магнетизм ландшафта за ним. Ему хотелось вернуться туда. Часть его разума тосковала по этому черно-коричневому небу и эфирному сумеречному пейзажу.

— Ты держался очень смело, — произнес чей-то голос у него за спиной.

Тоненький голос, тоненький и негромкий.

Ее голос.

Он повернулся — и застыл, смущенный наготой Тиши, лихорадочно соображая, что схватить — и откуда? — чтобы прикрыть собственное тело. Но ее, казалось, это вовсе не трогало, как будто они купались вместе уже тысячу раз. И мысли его обратились к ее красоте, к изгибам и выпуклостям ее тела, которое ни в чем не уступало неописуемо обаятельному лицу.

Она шагнула под соседний излучатель звукового душа:

— Рози за тебя боялся.

— А я боялся за Рози, — сказал он, потом рассмеялся, и напряжение немного отпустило его.

— Я понимаю, почему ты смеешься. Да, Рози не нуждается в жалости. Я это всегда знала.

— Ты и сама держалась замечательно, — сказал он, пытаясь найти такое продолжение беседы, которое не показало бы слишком явно, насколько он захвачен ее наготой.

— Не так уж замечательно.

Тиша взяла значок Гила и поднесла к излучателю душа, включила — и зазвучали первые такты «Военного марша».

— Они сжульничали с тобой, — сказал он. Девушка пожала плечами, груди ее упруго подпрыгнули.

Гил повернулся лицом к динамикам душа, закрыл глаза. Невидимые пальцы выдавили новые капли пота из его кожи, и он хотел, чтобы песня звукового душа смыла их.

— Ты думаешь, это воодушевит других девушек? — спросил он.

— Ты о чем?

— Я имею в виду — добиваться статуса.

— Что же тут воодушевит их? — горько спросила Тиша. — По всему городу будут сплетничать, как меня унизили и отвергли. К тому же ни у одной другой девушки нет брата композитора, который помог бы ей хотя бы зайти так далеко, как удалось мне с помощью Рози.

— Да уж!

— А ты был не такой, как все, — сказала девушка, поворачиваясь к Гилу.

Его взгляд блуждал по ее телу. Он с усилием поднял глаза к ее лицу, заметно покраснев.

— В каком смысле?

— Ты надеялся, что я выиграю.

— Конечно.

— А больше — никто. Кроме Рози. Все они дожидались, что я погибну на арене или сойду с ума в Столпе. Все мечтали, чтобы меня сволокли в печь.

— Не знаю, можно ли делать такие обобщения.

— Это не обобщения, это правда, сам знаешь.

Гил замер на мгновение, пытаясь найти хоть слово в защиту того общества, частью которого он теперь стал. Но не мог сказать ничего, кроме правды.

— Ты права, — выдавил он наконец.

Тиша засмеялась — на миг сверкнули зубы и тут же исчезли.

— Ты видел черное и коричневое небо? — спросила она.

— Оно было особенно перекошенное и крапчатое над шоколадными горами, — отозвался Гил, повернулся к душу и снова закрыл глаза.

— А река — как сукровица.

— Все там такое, — подтвердил он, испытывая одновременно ужас и восторг. Снова нахлынуло на него болезненно-сладкое желание.

— Гил! — сказала Тиша, коснувшись пальцем его закрытого глаза и пытаясь поднять веко. — Я пришла к тебе потому, что ты один-единственный желал мне победы. Тебе было не безразлично, что творится. И еще потому, что я боюсь, — думаю, они взяли меня на заметку, ведь я пыталась изменить порядок вещей.

— Боишься?! Ты?

Она смотрела на него, покачивая головой.

И вместе со звуком, игравшим престиссимо[16]и падающим на их поющие тела на искрящемся каменном полу, они нашли прозрение душ, сливаясь в общем движении и стараясь подарить друг другу момент для заключительной каденции…

А когда-то…

Прыгун вовремя избавился от тела ребенка, потому что буквально через секунду в дальнем конце переулка появились преследующие его музыканты. Он повернулся и побежал в другую сторону. Но музыканты внезапно перекрыли и этот путь к отступлению.

Тогда он выхватил нож и метнул. Нож отскочил от желтого щита — да Прыгун и знал, что так будет. Он повернулся, осматривая стену за собой. Наверху, футах в пятнадцати, заметил разбитое окно с выступающим наружу подоконником. Подпрыгнул, зацепился рукой за выбоины в стене, оттолкнулся ногами, закинул ступню в ту же выбоину, вытянул вверх свободную руку, схватился за край подоконника и подтянулся.

— У него нет ребенка! — закричал кто-то.