За этой операцией последовал целый ряд других очень трудных и блестяще проведенных молодым хирургом. В результате Мойер предложил Пирогову занять кафедру хирургии в Дерптском университете.

«Матушку и сестер, – пишет Пирогов, – я не решался перевезти из Москвы в Дерпт. Такой переход, мне казалось, был бы для них впоследствии неприятен. И язык, и нравы, и вся обстановка были слишком отличны, а мать и сестры слишком стары, а главное – слишком москвички, чтобы привыкнуть и освоиться».

Между тем в самом Дерпте возникли трудности с назначением. Против Пирогова восстали протестантские богословы. Дерптские профессора теологического факультета открыли какой-то закон основателя университета, Густава-Адольфа шведского, в силу которого одни только протестанты могли быть профессорами университета. Но вопрос смогли уладить. И весьма показательный факт: официально протестанты приняли Пирогова в свой круг, а вот москвичкам-родственницам делать здесь было нечего.

Пирогов очень скоро почувствовал себя в этой среде как дома. И развернулся на новом месте во всю мощь своей деятельной натуры. Для наглядности он воспроизводил на своих лекциях на кошках и собаках проникающие ранения грудной полости, чтобы обратить внимание слушателей на особый свист, обусловленный выхождением воздуха. Или же он воспроизводил проникающие раны в брюшной полости и в районе кишок, чтобы продемонстрировать на живом организме наложение разного рода швов. Это все несказанно нравилось протестантам, так как необычайно соответствовало их этике.

Вскоре студенты совершенно забыли о восстании дерптских богословов и толпой повалили на лекции русского профессора, прощая ему даже плохой немецкий.

Одним из самых замечательных произведений, написанных Пироговым в этот период, является «Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций». Фасциями до Пирогова почти не занимались: знали, что есть такие волокнистые фиброзные пластинки, оболочки, окружающие группы мышц или отдельные мышцы, видели их, вскрывая трупы, натыкались на них во время операций, рассекали ножом, не придавая им значения.

Пирогов начал с очень скромной задачи: он взялся изучить направление фасциальных оболочек. Познав частное, ход каждой фасции, он идет к общему и выводит определенные анатомические закономерности положения фасций относительно близлежащих сосудов, мышц, нервов.

Вот тут-то и берет свое начало новая наука, созданная Пироговым, – это хирургическая анатомия.

В этот же период в 1837 и в 1839 годах Пирогов издал два тома специальных «Клинических анналов». «Анналы наделали много шума. Молодой хирург впервые в истории медицины нарушил старую цеховую традицию медиков – не выносить сор из избы. Никто и никогда до сих пор не обсуждал открыто допущенные хирургические ошибки. Но здесь-то и дает о себе знать сложный феномен личности Пирогова, русского ученого, воспитанного в православной среде, но отлично усвоившего правила протестантской этики. В этом смысле в своем самопознании хирург идет дальше своих западных коллег: он готов к публичной исповеди, что характерно в большей мере для русского национального менталитета. В качестве эпиграфа Пирогов не случайно берет слова из «Исповеди» Жан-Жака Руссо: «Пусть труба последнего суда протрубит, когда захочет; я предстану, с этой книгой в руке, перед высшим судьей. Я скажу во всеуслышанье: вот что я сделал, что думал, чем был».

Не будем в данном случае касаться сложной личности самого Руссо, обратимся к тому, что побудило Пирогова вспомнить о страшном суде. Нет ли здесь проявления все того же внутреннего противоречия между православной и протестантской этиками, влияния которых так причудливо переплелись в личности знаменитого хирурга. Вот он один из ярких примеров скрытых мучений русской души, вынужденной идти по пути, проложенному западной наукой, по пути нигилизма. В дальнейшем мы увидим, во что это противоречие выльется, в чем проявится, в каких изгибах человеческой судьбы даст знать о себе. Перед нами лишь первый симптом того, что в русской классической литературе было принято называть «бунтом одичалой совести». Пирогов словно хочет суда над собой. Он выставляет себя напоказ. Судите, люди! Я резал ваших родных и близких и вас самих. Я делал это ради науки. Я брал на себя роль Бога. Но я не безгрешен. Я ошибался, а ваша жизнь в этот момент находилась в моих руках. Здесь чувствуется отчаянный поиск нравственной опоры, ибо в противном случае в душе может безраздельно воцариться разъедающий все и вся нигилизм. Но этот вопль не был услышан. Пошли лишь нападки со стороны коллег, которые видели в Пирогове только более удачливого соперника. И тогда хирург будто с цепи сорвался. После «Анналов» он словно не знает удержу и режет направо и налево все живое и мертвое.

Каждые каникулы молодой профессор вместе со своими ассистентами предпринимал так называемые хирургические экскурсии в Ригу, Ревель, а также в другие города Балтийского края. Один из его приятелей называл эти «экскурсии» по множеству проливавшейся в них крови «Чингисхановыми нашествиями». По инициативе местных врачей в маленьких городках пасторы соседних деревень (что весьма примечательно в контексте наших рассуждений) объявляли в церквах всенародно о прибытии дерптского хирурга. К нему стекались все слепые, хромые, страдающие наростами – одним словом, разнообразнейшие хирургические случаи. Кому в этот момент бросал вызов хирург Пирогов?.. Кто еще имел славу великого целителя? Здесь чувствуется чисто русское стремление дойти в своем деле до конца. Здесь вновь видно противостояние самой Смерти! Пирогов словно хочет забыть, что он сам смертен, что его одиннадцать братьев и сестер в могиле вместе с горячо любимым отцом, что в Москве его ждет не дождется дряхлая старушка-мать, что сама Россия – это какой-то огромный палисадник, в котором безносая Дама с косой любит срезать даже очень молодые побеги.

Известно также, что при решении многих вопросов клиники Пирогов обращался к вивисекции. Он требовал всегда такую массу животных, что в самом Дерпте не хватало уже кошек, собак и кроликов, и его ассистенты часто объезжали соседние деревни для покупки или кражи этих животных. Интересно, что сказали бы современные «зеленые» о такой страсти к познанию великого хирурга?.. Не перешел ли он здесь определенную грань, и может ли быть наука свободна от законов нравственности или нет?

XIX век гордился своей свободой от религиозных, а, следовательно, нравственных норм. В это время создавался так называемый научный миф, в соответствии с которым истину познать можно лишь экспериментальным путем. Наука приобретала некий авторитет абсолютной непогрешимости. В дальнейшем, уже в ХХ веке, человечество сполна расплатится за эти заблуждения, но пока и Пирогову, и другим великим ученым казалось все доступным, и их гордыня торжествовала. Но это была не только их личная гордыня, но и гордыня человеческого Разума в целом.

В это же время знаменитый хирург посетил и Париж, этот город влюбленных. Но интересы его в столице мира, в которой в это время создавал свою «человеческую комедию» Бальзак, ограничивались единственно посещением госпиталей, анатомического театра и бойни для вивисекции над больными животными (лошадьми).

Вот это, что называется, разгул! Никакому немцу не снилось такое увлечение экспериментом, да еще над чем, над живым и мертвым телом! От одной крови в глазах должно было рябить!