Ксения совершала обход больных, делала она это без прислуги, на что имелись свои причины. Живя в лавре и ежедневно навещая родные могилы, Ксения вспоминала о прошлой счастливой жизни в московском дворце. Ей являлась милая матушка, обычно тихая и молчаливая на людях, которая, однако, грозной орлицей вылетела навстречу выродку Рубцу-Мосальскому, пришедшему убить царскую семью, и заслонила её собою. Вспоминался, пожалуй, ещё чаще государь-батюшка, мудрый и справедливый, окружённый почтительным поклонением. Несмотря на отягчённость державными заботами, он всегда находил для неё время, умел одним словом утешить и развеять девичьи заботы. А братец Феденька? Чище и добродетельнее юнца трудно было сыскать, его-то за что? Увы, чудный, солнечный мир рухнул в одночасье из-за гнусного Гришки Отрепьева. Он лишил Ксению семьи, растлил девичество, обрёк на вечный позор и страдания. О, как дорого заплатила бы она, чтобы своей рукой вонзить нож в это чёрное и злобное сердце! Ксения часто вспоминала его, пьяного, бесстыдно нагого, ненасытно терзающего её тело, и со злорадной мстительностью представляла, как она будет наносить удары по знакомым местам и как завопит это ничтожество, охочее до страданий других, но само, не терпящее боли и стенающее от маленькой царапины. С каждым новым представлением такие картины становились всё ярче и зримее, обрастали подробностями; они стали приходить среди ночи, вклинивались между повседневными делами. В смерть Гришки Отрепьева ей не верилось, вернее, не хотелось верить, что она произошла слишком просто, без её участия. Поэтому его воскрешение считала благодатью, открывающей возможность для мщения, только об этом были все мысли и никакими молениями нельзя было их прогнать.

Ксения обратилась к Иоасафу. Старец огорчился: «Твоя душа помрачена злобой, молись и уповай, дочь моя, Господь поможет исцелиться». Ну что можно было ожидать от этого святого и по-детски чистого человека? Ксения попыталась внять совету, она молилась и просила, чтобы наступил мир в её душе, но, сама не ведая когда, опять склонялась к старому: «Дай силы, Господи, отомстить самозваному царю и прирождённому злодею, именующему себя Димитрием, ниспошли на него своего небесного мстителя, и за то вечной Твоей прислужницей стану». Пошла Ксения за помощью к другому старцу, Корнилию; тот терпеливо выслушал её и сказал: «Злоба так глубоко вселилась в твоё сердце, что уже не изгонится простой молитвою, её можно вытеснить только добротой». Тогда и стала она ходить в больничный корпус для ухода за страждущими. Преодолевая ужас перед человеческой болью, пересиливая отвращение от гниющей и смердящей плоти, она стойко несла свой добровольный крест, не препоручая его никому другому. Нет, месть её не исчезла, просто потеснилась каждодневными заботами о ближних. Днём они не позволяли думать о своём, а ночью не оставалось ей места в уязвлённом увиденными страданиями мозгу.

Она приблизилась к раненому сотнику. Этот красивый молодец, видать, парень не промах, кружит головы девицам, одна вкруг него так и порхает. Ксения с улыбкой вспомнила Марфу и её неотрывное бдение возле раненого, с такой заботой можно и мёртвого поднять, немудрено, что сотник так быстро возвращается к жизни. Она намеревалась пройти мимо, но тут Данила издал громкий стон. Ксения подошла, потрогала голову и чуть не вскрикнула от боли — с такой силой сжал притворщик её руку, потом притянул и поцеловал в губы.

— Как смеешь, смерд? — возмутилась Ксения.

Данила жарко заговорил:

— Не сердись, царевна! Денно и нощно помышляю о тебе и сдержаться никак не мог, без этого ни за что бы не поднялся. Я весь в твоей воле, прикажи, что хочешь, всё сделаю!

И тут внезапная мысли пронзила Ксению: вдруг это и есть тот самый небесный посланник, о котором столько молилось? Сдержала готовые уже сорваться бранные слова и с интересом спросила:

— Верно говоришь али бахвалишься?

Данила пал на колени и перекрестился:

— Вот те крест, жизни не пожалею, чтобы исполнить твоё хотение!

Ксения горько вздохнула:

— Слышал про мою обиду от подлого Вора?

— Слышал, царевна! — радостно воскликнул Данила. Он не смог сдержать ликования, Ксения не осердилась, не прогнала, но спокойно говорила с ним. Неужели его мечты и желания сбудутся?

На прекрасное лицо Ксении набежала тень, очи вспыхнули яростным огнём, сквозь сжатые зубы вырвалось лишь одно слово:

— Отмсти! — Оно прозвучало как хлёсткий удар, и Данила отшатнулся. — Отмсти за отца, за мать, за брата, за меня! Убей выродка, если он воскрес, принеси его голову и получишь всё, что захочешь.

Убить Тушинского вора, самозваного царя, окружённого сотнями охранников, то дело не шутейное, но влюблённому, известно, море по колено.

— Сделаю, царевна! — выкрикнул Данила без раздумий.

— Клянись! — Ксения поднесла к его губам наперсный крест.

— Клянусь! — как эхо отозвался Данила и прильнул к кресту.

— А это тебе задаток, — она наклонилась и поцеловала его. Оторвалась и чуть слышно прошептала: «Господи, прости меня грешную», но Данила ничего не слышал, на губах горел жаркий поцелуй, в голове стоял дурман. Счастливее его не было человека в эту минуту, так бы вот и прожить оставшиеся дни, не открывая глаз.

— Что же ты делаешь, братка?

Он услышал дрожащий голос Оськи, стоявшего на том самом месте, где только что была Ксения.

— Что же ты делаешь, братка, — повторил Оська с полными слёз глазами, — а как же Марфа?

— Уйди, гад! — злобно выкрикнул Данила и ткнул его в лицо. Ткнул не очень сильно, но у Оськи пошла кровь из носа. Он не обратил на это внимания, такое отчаяние выражала вся его фигура.

— Пошёл вон! — ещё громче крикнул Данила и отвернулся.

Оська шёл, не разбирая дороги. Страшные картины вставали перед глазами: Марфа, то бьющаяся под насильником, то прижимающаяся к Даниле, а то брезгливо стряхивающая с плеча его руку, и сам Данила, насмешливо подмигивающий, то ласкающий Марфу, то целующий Ксению. «Как можно? — вертелось у Оськи в голове. — Почему к нему допускается такая несправедливость? Ведь он не причинил никому зла, Данила и Марфа видели от него только хорошее, и вот какова плата: Марфа всяко выказывает своё пренебрежение и, бесстыдно выкатив груди, льнёт к Даниле, а он... он... Где же глаза у девки? Почему отталкивает того, кто был бы для неё всежизненным рабом и, забыв девичий стыд, прикрепляется к тому, кто сразу бросает её ради другой? Он уже почти смирился с потерей Марфы, силком любить не заставишь, пусть будет счастлива с братаном, и вот тебе на: Данила, понадкусив одно, уже тянется за другим, а Оське снова шиш. Неужели он и в самом деле такое ничтожество, червь, которого можно раздавить, не задумываясь и ничего не почувствовав? Но не червём же он создан, а в человечьем обличье, значит, удел и для него имеется. Вона как с пушки бабахнул и тарасу враз порушил, может, в этом и есть его талан. Что же всё-таки делать? Рассказать Марфе? Да ведь снова осердится, прогонит, как давеча с матерью, ещё и обвинит невесть в чём. Нет, нет, теперь всё станет по-другому, он словит свою удачу, сделает нечто особенное, всем на удивление, пусть потом кусают локти, что не ценили Оську Селевина».