— «Частица черта в нас заключена подчас!» — пропел он комично в ответ.

— Ну вас! Не любите говорить серьезно…

Из новых его знакомств особым стилем общения отличалась леди Райпон. Бывая в ее доме, он восхищался умением хозяйки принять, соблюдая этикет, особ королевской фамилии и следом, забыв о формальностях, представителей столичной богемы: артистов, художников, музыкантов. Мать троих взрослых дочерей и сына, она была хороша без возраста. Остроумна, лукава, смешлива. Легко могла поддержать беседу, предмет которой был ей совершенно не знаком. Отличавшиеся непринужденной атмосферой, ее приемы в роскошном имении Кумб-Корт всегда были событием, широко освещались прессой. Здесь он познакомился и подружился с королем Португалии Эммануилом, был представлен композитору Джакомо Пуччини и итальянской оперной примадонне Аделине Патти. Ценя его вкус и кулинарные познания, леди Райпон часто звонила ему, прося помочь в устройстве очередного приема или воскресной трапезы. Однажды на обед была приглашена королева Александра и несколько особ королевской семьи, а через какое-то время на ужин — Дягилев, Нижинский и вся русская балетная труппа. Обед удался, королева не торопилась. В пять подали чай, Ее Величество охотно чаевничала. Шесть пополудни. Семь. Королева ни с места. Леди Райпон почему-то не хотелось, чтобы венценосная гостья узнала о прибывших сменить ее русских артистах. Перегнулась к нему за столом, зашептала на ухо: «Уведите на время в дальние покои ваших друзей!»

Покинув на цыпочках файф-о-клок, он выскочил за дверь. Нашел встревоженных задержкой приема артистов, увел в бальную залу, заказал лакею три дюжины шампанского. К приветливо улыбавшейся после отбытия королевы леди Райпон возглавляемая им русская труппа вышла на нетвердых ногах…

Беспокоила матушка. Часто хворала, мучилась расстроенными нервами. В один из дней, когда родители были в Берлине, он получил депешу от отца: «Срочно приезжай, нужна твоя помощь». Пересаживаясь с поезда на пароход и вновь на поезд, он примчался в Берлин.

У матери был нервический приступ. Лежала в номере отеля под шубами, стонала от мучившей ее головной боли, наотрез отказывалась есть. Он как мог ее успокаивал, гладил по рукам, просил проглотить хотя бы ложечку бульона.

Вызвали знаменитого берлинского психиатра. Тучный немец в золотом пенсне открыл саквояж с приборами, попросил оставить его с клиенткой наедине. Прошло немного времени, когда из-за двери послышался матушкин голос. Они с отцом поспешили в спальню: представшая их глазам картина не поддавалась описанию. Психиатр со стетоскопом в руке сидел растерянно на стуле, откинувшая голову на спинку кровати матушка заливалась смехом.

— Умоляю, уведите его! — всплескивала руками. — Я сейчас умру!

Рассказывала смеясь, после того как проводили светило психиатрии:

— Представляете? Он мерил мне пульс, глянул на часы над кроватью и говорит… Ой, не могу, сейчас мне станет дурно! Говорит: «Странно, госпожа княгиня, что вы не заметили. Ваши часы остановились в час, когда умер Фридрих Великий». Фридрих Великий! А! Его самого надо лечить!

Наказав матушке больше проводить времени на воздухе и почаще смеяться, он вернулся в Оксфорд…

Ширился круг друзей. Наследный принц Сербии Павел. Сама доброта, недурной музыкант, проживший у него некоторое время. Князь Сергей Оболенский. Приехали погостить двоюродные сестры — Ира Родзянко и Майя Кутузова. Очаровашки: веселые, озорные. Собираясь на концерт в Ковент-Гарден, обмотали по его совету волосы тюлевыми лентами наподобие чалмы, закрепив их узлом на затылке. Выглядели сбежавшими из гарема наложницами: тюль дивно оттенял их лица. Сестер бесконечно лорнировали, в антракте в ложу набилась толпа знакомых — всем хотелось представиться экзотическим девам. В Майю с ходу влюбился молодой итальянский дипломат, которого они в шутку звали Бамбино. Появлялся в местах, где они бывали, часами просиживал у него в гостиной, дожидаясь выхода прелестницы. Кузины вскоре уехали, Бамбино остался добрым его приятелем.

Учеба шла ни шатко ни валко. Вспоминал время от времени: отстал, надо подтянуться. Сидел по нескольку дней безвылазно в библиотеке, а тут, как на грех, благотворительный спектакль — пантомима в Эрл-Корт, — на который его пригласили в качестве умелого наездника. Не отказываться же, в самом деле?

По ходу действия пантомимы во дворце вымышленного королевства послов разных государств принимала вымышленная королева, которую изображала восседавшая на троне в окружении придворных красавица леди Керзон. Он был русским посланником старомосковских времен, которому придумали для смеха въехать со свитой на королевский прием верхом. Двигался в седле вслед за ряженым каким-то островным владыкой принцем Христофором, дождался, когда тот в подбитой горностаем красной мантии и с забытым в глазу моноклем вручит верительные грамоты с трудом сдерживавшей смех леди Керзон, поднажал шпорами — арабская цирковая лошадка под ним взбрыкнула раз и другой, встала с храпом на дыбы — он едва усидел в седле. Публика, решившая, что именно так и задумано, принялась бешено аплодировать.

Ужинать после спектакля поехали к нему. Весельчак Христофор в парчовой мантии забрался на капот его автомобиля и так проехал под крики толпы до самого дома. Полученные впечатления требовали отдушины — за столом все перепились. Утром следующего дня его разбудил в спальне стук — испуганный камергер греческого двора умолял сообщить о местонахождении их величества, которого по его словам, искали по всему Лондону сотрудники Скотленд-Ярда.

— Минутку, — свесил он ноги с постели, — дайте сообразить…

В гостиной, куда он вошел, лежали в живописных позах — на диванах, в креслах, на полу — поверженные Бахусом друзья. Принца среди них не было. Стоя растерянно посреди залы, он пробовал вспомнить детали вчерашнего вечера, когда из-под рояля в углу послышался легонький храп. Кинувшись, он сдернул с чего-то живого шелковую накидку — между ножек рояля, сжавшись по-детски, спал сном праведника принц Христофор в мантии.

«Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный! Адонис, женской лаской прельщенный! Не довольно ль вертеться, кружиться? Не пора ли мужчиною быть?» — звучит невыразимо прекрасно со сцены домашнего театра на Мойке дивный шаляпинский бас.

— Это о тебе, мой милый, — наклоняется к нему с соседнего кресла батюшка. — Задержался в девках…

Гости и приглашенные артисты после ужина разъехались, они втроем в будуаре матушки.

— Тебе кто-то звонил утром, Фелюша? — спрашивает она не отрываясь от вышивки. — Мне показалось: женский голос?

— Приятель. Из теннисного клуба. Приглашал поиграть.

Он ерзает в кресле: начинается! «Сколько можно ходить неженатым, пора подумать о собственной семье». Непременная тема домашних разговоров после его возвращения из Англии с оксфордским дипломом свободного слушателя. Сватают одну за другой расчудесных невест. Последняя по счету — веселая и общительная дочь камергера Стекла, за которой он приударил от скуки в последнюю осень в Крыму…