— Ну, а сейчас нам надо поторопиться, — ласково продолжал Джеймс Флауер. — Сегодня назначено повесить одного. Я толком не знаю, что он натворил, но для примерного наказания достаточно. Ведь говорит… как бишь его там? Но я читал, читал… «Главное назначение суровых наказаний — служить предостережением тем, кто иначе мог бы навлечь таковое на себя». Да — да, я считаю полезным время от времени кого — нибудь вешать. Обходится это недешево, но способствует тому, чтобы остальные вели себя примерно. Впрочем, всем этим занимается мой надсмотрщик. И знаешь, мне кажется, для него это просто удовольствие.

Они вошли внутрь квадрата, стороны которого составляли тесно примыкающие друг к другу глинобитные, крытые тростником и листьями хижины. Все их двери выходили в этот двор. В его центре, точно жуткий идол, высилась виселица из черного дерева, натертая пальмовым маслом до тусклого блеска. Каждый раб, выглянув из своей лачуги, обязательно видел прямо перед собой это черное орудие смерти — быть может, и его собственной. Воздвиг его тут надсмотрщик. Он собственными ладонями полировал темное дерево, пока оно не засияло, и частенько стоял во дворе, наклонив голову набок и созерцая виселицу, точно художник свою только что завершенную картину.

Плантатор и юноша сели. Рабов согнали во двор, и Генри увидел, как нагая черная фигура задергалась в петле. Скорчившиеся на земле негры раскачивались и стонали, а белые рабы скрипели зубами и ругались, чтобы не закричать. Карибы сидели на корточках и смотрели на казненного без особого интереса и без всякого страха. Точно так же наблюдали они за костром, на котором готовили себе ужин.

Когда все кончилось и черная жертва повисла неподвижно на искривленной шее, плантатор перевел глаза на Генри, который нервно всхлипывал.

— В первый раз это тяжело, я знаю, — сказал он мягко. — Мне после первого раза плохо спалось по ночам. Но погоди! Вот поглядишь, как пятеро их… десятеро… дюжина отправятся тем же путем, уже ничего чувствовать не будешь. Покажется тебе это таким же пустяком, ка» бьющийся петух, которому свернули шею.

Но Генри все еще судорожно давился воздухом.

— Погоди, в трудах Хольмарона о процедурах инквизиции я покажу тебе рассуждение о том, что ты сейчас переживаешь. «Когда впервые видишь человеческие страдания, — говорит он, — они кажутся противоестественными, ибо нам привычнее вид людей, пребывающих в безмятежном спокойствии. Но мало — помалу зрелище пытки становится чем

— то обыкновенным, и обыкновенные люди начинают в той или иной мере получать от него удовольствие». Напомни, чтобы я как — нибудь показал тебе это место. Впрочем, должен сказать, что получать удовольствие я так и не начал.

И течение многих месяцев вечер за вечером в темных глубинах веранды Джеймс Фланер изливал потоки разрозненных фактов в уши юного Генри Моргана, который слышал с жадностью, потому что плантатор часто расскавывал про древние войны и про то, как они велись.

— И все это есть в книгах на полках по стенам? — спросил Генри как

— то раз.

— И все это, и — о! — еще тысячи всяких вещей.

Некоторое время спусчя Генри попросил: — А вы не научили бы меня языку этих книг, сэр? Наверное, там есть многое, что мне захочется прочесть самому.

Джеймс Флауер пришел в восторг.

Сообщая этому мальчику то, что вычитал из книг, он испытывал большее удовлетворение, чем когда — либо прежде. Юный раб завоевал его сердце.

— Латынь и греческий! — ликовал он. — Я преподам их тебе. И древнееврейский, если пожелаешь.

— Я хочу прочесть книги про войну и мореходство, — сказал Генри. — Я хочу почитать про те древние войны, о которых вы рассказываете, потому что когда — нибудь я стану флибустьером и захвачу испанский город.

В следующие месяцы он с большим усердием долбил языки, потому что очень хотел поскорее научиться читать заманчивые книги. Джеймс Флауер еще глубже зарылся в свои любимые тома, наслаждаясь новой ролью наставника.

И все чаще он говорил что — нибудь вроде: — Генри, скажи надсмотрщику, чтобы бочонки с патокой выкатили на берег. Корабль в бухте их купит.

А еще через некоторое время:

— Генри, у меня есть сегодня дела?

— Та» сюда же, сэр, зашел большой корабль из Нидерландов. А нам очень нужны серпы. Старые почти все разворовали карибы, чтобы изготовить из них ножи. У нас с карибами, боюсь, будет много хлопот, сэр.

— Ну, ты позаботься о серпах, Генри. Терпеть не могу ходить по такому солнцу. А индейцев, раз они крадут, накажи. Займись и этим, хорошо?

Мало — помалу управление плантацией перешло в руки Генри.

Так прошел год, и однажды вечером Генри пробудил в Джеймсе Флауере великое, даже ревнивое уважение, хотя нисколько не утратил его любви.

— Вы когда — нибудь раздумывали над древними войнами? — спросил Генри. — Я читал про походы Александра, Ксенофонта, Цезаря, и сдается мне, что ведение битвы и тактика — то есть успешная тактика — всего лишь укрытое пышными восхвалениями надувательство. Конечно, нужны и солдаты, и оружие, но выигрывает войну тот, кто умеет передернуть на манер нечестных картежников и ловко надувает врага. Вы не думали об этом, сэр? Всякий, кто сумеет отгадать, что делается в голове заурядных военачальников, как я угадываю, что делается в голосе рабов, будет выигрывать битву за битвой. Такому человеку нужно только поступать не так, как от него ждут. Вот тут и весь секрет тактики, верно, сэр?

— Я об этом не думал, — с легкой завистью ответил Джеймс Флауер. И проникся к Генри тем робким благоговением, которое ему всегда внушали люди с идеями. Впрочем, плантатор заметно утешился, сказав себе, что как — никак учителем, пробудившим эти идеи, был он!

Через два года истек срок кабалы надсмотрщика. Свобода оказалась слишком крепким напитком для рассудка, привыкшего подчиняться чужой воле. Рассудок этот затмился, недавним кабальным овладело бешенство, и он с воплями побежал по дороге, набрасываясь с кулаками на всех встречных. А к ночи его безумие перешло в отвратительное исступление. Он катался по земле под своей виселицей, на губах у него пузырилась кровавая пена, и рабы смотрели на него, дрожа от ужаса. Наконец он вскочил — волосы у него стояли дыбом, глаза горели безумием — и, схватив горящий факел, он ринулся в поле. Когда до густых рядов сахарного тростника оставалось два-три шага, Генри Морган застрелил его.

— Кто знает эту работу лучше меня, сэр, и кому вы можете доверять больше, чем мне, сэр? — сказал Генри плантатору. — Я столько почерпнул из книг и из собственных наблюдений, что сумею сделать плантацию в сотню раз доходнее.

Вот так он стал не надсмотрщиком, но управляющим.

Генри убрал виселицу со двора, и с этих пор вешали тайно, по ночам. Нет, не из доброты. Логика подсказывала ему, что неведомое никогда не может стать обыкновенным, что невидимые казни устрашат остальных рабов куда больше тех, которые они наблюдали при свете дня.