– Мой муж знает меня и доверяет мне, – холодно сказала Вера. – А вы, Лев, как я погляжу, все никак не уйметесь!

– Рад бы уняться! – Мейснер приложил правую руку к сердцу и широко улыбнулся, обнажив красивые, ровные, ослепительно белые зубы. – Только не получается, Вера! Ваше присутствие пьянит меня сильнее любого вина!

– В таком случае рекомендую вам выйти на улицу и немного освежиться! – Вера не на шутку рассердилась на докучливого кавалера и оттого говорила резко и довольно громко. – И впредь не упивайтесь чересчур моим присутствием. Вам это на пользу не идет! Лучше пейте вино!

Наверное, не стоило повышать голос, потому что на них обратили внимание, а проходивший мимо официант, услыхав слово «вино», изменил направление, подошел к ним и протянул поднос. Мейснер послушно взял с подноса бокал. Официант выжидательно посмотрел на Веру и, решив, что она колеблется, сомневаясь в качестве вина, сказал:

– Каберне от князя Трубецкого. У нас отдается предпочтение русским винам.

«Подумать только – как патриотично! – усмехнулась про себя Вера. – Или скорее выгодно. Каберне от Трубецкого стоит дешевле рубля за бутылку, а такое же французское – три с лишним».

Делать было нечего – пришлось выходить из неловкого положения, в котором очутилась из-за собственной несдержанности. Поблагодарив официанта улыбкой, Вера взяла бокал, подняла его и произнесла тост:

– За нашу гостеприимную хозяйку, дорогую Вильгельмину Александровну!

С одной стороны, конечно, подхалимство чистейшей воды – так вот, без всякого повода, провозгласить тост за Цалле. С другой же, вполне уместная светская любезность, попытка оживить атмосферу. А то ходят все какие-то снулые, скучные разговоры разговаривают. Другое дело, если бы Мирского-Белобородько поминали, а если никого не поминаем, так давайте же если не развеселимся, то хотя бы встряхнемся немного. В результате все получилось как надо – забыв о первопричине, то есть о громком выговоре Мейснеру, гости начали живо разбирать с подносов бокалы и пить за Вильгельмину Александровну, которая уже улыбалась не скупо, а радушно-прерадушно. Веру она поблагодарила символическим поцелуем – громко чмокнула губами в вершке от левого уха – и ответным тостом, в котором назвала Веру «цветком из райских садов». Вере такое выспренное и вместе с тем корявое сравнение нисколько не понравилось, но пришлось терпеть и улыбаться. Зато к Вере подошел Шершнев и увел ее к столам с закуской, утверждая, что «после второй-то непременно надобно закусить». Вера охотно подчинилась, даже не посмотрев на надоедливого Мейснера (будет ему наука). Она ела миндальное печенье и слушала, как Шершнев похвалялся своей деловой хваткой, практической сметкой и тонким чутьем.

– Хотел вложиться в Ленские золотые прииски, думаю, если уж такой умник, как Вышнеградский, туда влез, то и мне надо бы. Уже стал прикидывать, на какую сумму смогу без ущерба для других дел купить акций, как чего-то вдруг расхотел. Ну их, думаю, что быстро в цене растет, то и падает так же быстро, ненадежно показалось, хоть и золотодобыча, а все равно. И что же мы сейчас видим?

– Ничего хорошего, – ответила Вера.

Про Ленские прииски газеты писали много, не столько, сколько о «Титанике», но все же почти каждый день то здесь, то там попадались сообщения. Началось с того, что на одном из приисков рабочих стали кормить тухлым мясом, а потом пошло-поехало, совсем как в девятьсот пятом году, и дошло до общей забастовки и стрельбы. В «Русском слове» было написано, что убито сто пятьдесят бастующих, а ранено более двухсот пятидесяти. Ужас!

– Вот именно – ничего хорошего! Акции упали вдесятеро ниже номинала, хотя в январе торговались всемеро выше, а я ведь привык играть по-крупному, если бы купил, то на полмиллиона, не меньше. Меньше и связываться нечего, крупная рыба большую воду любит…

Вера подумала о том, что дельцы, подобные Шершневу, устроены как-то иначе, не так, как обычные люди. Наверное, потому они так богаты, так удачливы в делах, что не обращают внимания ни на какие сантименты. Сто пятьдесят человек убито, вдвое больше ранено! Не врагов, не на войне, а своих же русских людей, бедных рабочих, которые хотели прибавки к скудному жалованью и чтобы их кормили свежим мясом. Это же такая трагедия, куда там Шекспиру с его Принцем Датским. А Шершнева только акции интересуют.

– Имею верные сведения, что скоро акции «Лензолота» взлетят выше прежнего! – вклинился в разговор князь Чишавадзе. – Если есть возможность, надо скупать.

По-русски князь говорил без малейшего акцента, даже «акал» как исконный москвич. Вера отметила в уме это странное обстоятельство, решив отразить его в письме. Пусть Немысский обратит внимание, может, он и не князь, и не Чишавадзе, и вовсе не грузин, а какой-нибудь шпион. Разве не найдется в Германии итальянца или еврея, который мог бы сойти за грузина. Вот если бы Вера знала хоть пару фраз по-грузински, то могла бы прямо сейчас испытать князя, но из всех восточных языков она знала только «ас-саляму алейкум», что означало «здравствуйте, мир вам». В книгах вычитала.

– Скупаете, князь? – холодно поинтересовался Шершнев.

– У меня сейчас другие интересы, – буркнул Чишавадзе и отошел, ухватив из вазочки сразу два марципановых сердечка.

– А вы, Вера Васильевна, не любите марципан? – поинтересовался Шершнев. – Доктора утверждают, что марципан благотворно влияет на нервную систему…

Вера хотела ответить, что ее нервная система не нуждается в чьих-то благотворных влияниях, но ее отвлек шум. Возле входа в залу какой-то совершенно лысый (или бритоголовый – издалека было не понять) офицер, в черном, коротком, застегнутом на все пуговицы пальто с золотыми погонами, на повышенных тонах разговаривал с Вильгельминой Александровной и фон Римшей. В левой руке, заведенной за спину, офицер держал фуражку.

– Не надо намеков! Я пришел потому, что мне хотелось узнать поподробнее об обстоятельствах, предшествовавших смерти моего брата! – громко и требовательно говорил он, в спешке не договаривая длинные слова до конца, так что получалось «обстоятельс» и «предшествовавшш». – Что вообще случилось?! Почему вдруг паралич?! Да, он не мог похвастаться богатырским здоровьем, но и умирать пока не собирался…

Вера сразу же догадалась, что это брат Мирского-Белобородько, кому же еще интересоваться обстоятельствами. И черное пальто на нем, это форменное морское офицерское.

– Кто ж собирается? – тихо сказал Вере Шершнев. – Тетке моей, Марье Фоминичне, на Сретенье девяносто годков стукнуло, но она только и просит: «Еще бы хоть годик, Господи»…

Публика в зале собралась культурная, поэтому особого внимания к разговору, грозившему перейти в скандал, никто не проявлял. Стояли там, где и стояли, продолжали беседы беседовать, не оборачивались в открытую, а всего лишь глазами косили. Только Вшивиков медленно, бочком, мелкими шажками перемещался от центра залы к дверям. Репортеру любое происшествие – лишняя копейка.

– Вы задаете странные вопросы и разговариваете так, будто я в чем-то виновата. – Цалле тоже говорила громко, давая понять, что скандала она не боится. – Божий промысел неведом, пришло время вашему брату покинуть наш мир, он и покинул…