В тот же вечер его товарищи по эскадрону обнаружили, что недоступным стало не только хорватское телевидение, не были слышны больше и хорватские радиостанции! Ни один из больших радиоприемников, найденных ими аккуратно стоящими на своих местах в других брошенных домах, не ловил хорватского радио.

Наутро они двинулись дальше, оставив за собой объятый пламенем дом.

В ушах Вронского еще долго звучал угрожающий голос югославского солдата, повторявшего один и тот же вопрос: «Кто бросил гранату со слезоточивым газом?», обращенный к перепугано молчавшим крестьянам, хотя солдат и сам видел, что гранату в крестьян бросили с танков, укрытых в грушевом саду, его же товарищи по оружию.

Алексей Кириллович сел в военный джип, не поднимая глаз, приказал:

— Гони!

И водитель, подчиняясь команде, через густое облако танковых выхлопных газов, мимо горящих здании, бросавших яркий отсвет пламени на утомленное, плохо выбритое лицо отдавшего приказ, рванул вперед, в сторону расположения главных армейских сил.

Теперь уже и хорваты начали вооружаться, кто как мог.

Только что прибывший пехотный батальон Югославской народной армии перекрыл шоссе, которое через Богдановац вело на Вуковар, и солдаты подожгли дома по обе стороны дороги, которая до последних дней связывала защитников города с Хорватией.

Впервые столкнувшись с поджогом домов и амбаров, Вронский строго, как он это умел, пытался остановить солдат, взывая к их разуму. Он кричал: «Это бессмысленно! Так поступают только дикари и сумасшедшие! Зачем уничтожать то, что враг бросил и что уже стало нашим!» Но и сам забрызганный мазутом, он, несмотря на аристократизм, решительность и здравый смысл, выглядел здесь глупо и трагикомично. Он, воспитанник санкт-петербургского Пажеского корпуса, он, флигель-адъютант из круга богатых столичных аристократов, он, граф Вронский, в ответ услышал назидательную тираду, которая привела его в замешательство и показала, насколько он, оказывается, не понимает окружавших его людей: «Неужели вы считаете нас такими же, какими были солдаты коммунистической, югославской армии Тито? Такими же, как те, кто укреплял «братство и единство народов и народностей Югославии»? Мы — честные сербские националисты, патриоты, мы собрались здесь со всех концов страны, чтобы смести с лица своей земли все чужое, приобретенное и построенное незаконно. Это следует хорошо запомнить всем раз и навсегда». При этом он тут же с недоумением видел, как эти же самые люди выносят из домов все, что там было: бытовые приборы, пианино, шторы, ковры, одеяла, унитазы и даже просто сиденья — и пластмассовые, и деревянные, бочки, наколотые дрова, стенные часы и большие зеркала, и все это запихивали в машины и самым коротким путем, не мешкая, увозили за Дунай, в Сербию. А после того как он спросил у кого-то, почему в некоторых домах телевизоры тщательно накрыты большими чистыми наволочками от подушек, и услышал в ответ, что идиоты хозяева надеялись вернуться в свои дома и думали таким образом сберечь свое имущество, задавать вопросы ему больше не хотелось.

Стояла ночь, глубокая, темная, без единой звезды, и никто, ни те, что еще бодрствовали, ни те, кто уже погрузились в сон, не видели, как в Вуковар, пока еще такой же, каким он был всегда, входит, шаг за шагом, тихо, осторожно, словно не желая беспокоить его, словно не желая ему зла, мать Мория. Единственным, что отличало ее от всех других существ, было то, что, когда она проходила под высокими уличными фонарями, с лампами, окруженными туманными облачками ночной мошкары, ее сопровождала не тень, а Симаргл и Хорс, самый страшный.

Стоит граф Алексей Кириллович Вронский перед Вуковаром, стою я над Вронским. Он — дитя войны, я — его второй отец, он как проклятый целую неделю мается перед Вуковаром, я на этом проклятом месте стою уже месяца два.

И точно так же как по узким улицам и переулкам не могут пройти дальше танки, целых три сотни и еще шестьдесят их здесь, сербских, из состава Гвардейской дивизии под командованием генерала ЮНА[8]Вранишевича, так и тысячи моих слов, тщательнейшим образом отобранных в глубинах сердца, не могут излиться вольным потоком, а падают на бумагу подобно раскаленным углям и прожигают пустой, неисписанный белый лист, исторгаясь с такой же мукой, с какой защитники города голыми руками и жалким оружием — о муза чуда! — на подходе к узким улицам и переулкам уничтожают танк за танком из Белградской, Пожаревацкой и Валевской бригад бронетанковых войск, с такой же мукой, с какой держатся они под обстрелом двенадцати артиллерийских дивизионов, поставивших целью сравнять с хорватской землей этот город, который не сдается.

А с Дуная ведут стрельбу корабли речной флотилии, а из-за Дуная минометы, и из Бршадина минометы, а из Негославца орудия, и даже сам город восстал против самого себя и огрызается минометами из пригорода Петрова Гора, а от улицы Радича и от Истарской улицы уже ничего не осталось, и пока я зажигаю Вронскому дрожащую в его руке сигарету, он слышит, как обстреливают гимназию, собор и «Славию», и эти разрывы слышны и в Борово, и в Пачетине, и во многих уже занятых селах, радостно сообщают ему товарищи по оружию. А он, прикрывая ладонями уши от звука разрыва, который сейчас должен последовать, спрашивает первого стоящего рядом с ним человека, который заряжает выкрашенное зеленой краской орудие, направленное в сторону города, почему же хорваты ничего не предпринимают против предместья Петрова Гора, из которого сербы беспощадно обстреливают их, на что артиллерист, смеясь, отвечает, что четники взяли там хорватов в заложники. И, приготовившись дернуть за шнур, кричит:

— Не бойся, Вронский, голуба моя, мы от их домов камня на камне не оставим!

И Вронский вспомнил, что вчера ему с глазу на глаз сообщили, что белградская контрразведка, которая, как говорят, способна обвести вокруг пальца самого черта, разработала хитроумный план с целью втянуть регулярные части хорватской армии («Видимо, рассчитывая на то, что она недавно сформирована и слабо вооружена», — рассуждал про себя Вронский) в массированные боевые действия по всей линии обороны, чтобы таким способом сломить и уничтожить и армию, и сам город. Было решено также запустить сочиненные в Белграде слухи, направленные на то, чтобы сломить моральный дух хорватов, и в частности, что Загреб согласился отдать Славонию в обмен на Герцеговину, что после взятия Вуковара падение Загреба неизбежно, что Вуковар брошен на произвол судьбы и не получает помощи даже из сравнительно близко расположенных Винковцев.

У Вронского не хватало знаний, чтобы оценить, насколько правдоподобно первое и второе утверждения, однако что касается третьего, то лживость его стала для него очевидной, когда было захвачено несколько отрядов винковацких хорватов, пытавшихся пробиться в осажденный город.

Алексей Хорьков-Петухов накрывал огнем левый фланг фронта, Герман Глушков — правый, а в его центральной части, на которой была выдвинута вперед группа бронетранспортеров, медленно приближавшаяся к улицам предместья, действовали Петрицкий, Кирилл Кириллович Осипов, узбек Икрам Ашрафи (настоящий виртуоз в установке противопехотных мин) и он, Вронский.