Спросим самих себя: удалось ли хотя бы раз избирателям в «демократической» России XXI века сместить с поста лидера государства Владимира Путина? Или такая возможность представилась им раньше, в бытность президентом Бориса Ельцина — ну, например, в 1996 году? Или на каких-то выборах они единодушно избирали отца перестройки Михаила Горбачёва, а затем отказывали ему в доверии? Случалось ли так, чтобы на съездах КПСС в ходе альтернативного голосования партийцы сменили Генерального секретаря (XVII съезд не вспоминать)? Кто-то выбирал Временное правительство? Пришедших ему на смену большевиков (да и как избирались — и избирались ли вообще? — те Советы, от чьего имени они захватили власть)? Или, может быть, Россией хотя бы какое-то время управляло демократически избранное Учредительное собрание? Дальше, я думаю, можно и не углубляться. В нашей стране на протяжении последней тысячи лет демократии не существовало и сегодня не существует[107]. Были периоды, когда мнение населения означало немного больше, чем обычно, но и только. Более того, для смены власти даже по воле значительных масс народа — да и то не большинства (как то было в 1917 году или в 1991-м) — требовалось… уничтожить само государство, так как иного способа избавиться от его руководителя просто не существовало (и что-то мне подсказывает, не существует и по сей день). Россия, таким образом, была и остается авторитарной страной, а редкие в ее истории периоды ослабления авторитарной власти сохраняются в памяти народа не иначе как «смута».

Я бы назвал несколько причин невозможности появления в России либеральной демократии.

Начать следует с ранее отмеченного феномена «государства» как чего-то, представляющего собой самостоятельную ценность и доминирующего над интересами общества и людей. Государство, как уже говорилось, выглядит в России как обязательное условие существования нации и поэтому фактически не предполагает к себе критического отношения. Оно не обязательно жестко персонифицировано и в сознании людей обычно идентифицируется с «властью» — сугубо российским феноменом, не обязательно совпадающим с формальным правительством. Власть в России — это специфический элитный круг, включающий в себя всех, кто не только принимает высшие управленческие решения, но и определяет формат диалога между государством и подданными, — и поэтому она не тождественна ни одному институту, но воплощает тотальность давления «допущенных» к ней на народ. Сомнения как в правоте власти, так и в полномочиях ее отдельных представителей воспринимаются как нападки на «государство», что автоматически ставит тех, кто на них решается, по сути вне закона. В современном демократическом обществе существуют группы граждан, которые могут поддерживать политическую силу, находящуюся ныне у власти, а затем, в случае ее поражения, переходить в оппозицию. Во всегда несовременной России ничего подобного не было и не может быть: если люди выступали против власти, они назывались в давние времена «ворами»[108], а в более близкие — государственными преступниками или врагами народа[109]. Даже если не использовать столь радикальных обозначений, к этим людям подошло бы (и этот термин широко использовался, например, в сталинские времена) понятие «отщепенцы» — те, кто отошел от «магистрального пути развития общества», каким он видится, опять-таки, власти. В период «оттепели» этот термин заменился на «диссиденты»[110] — и, собственно, он и является самым точным обозначением недовольных в России. Диссиденты — это те, кто не согласен с государством, но это не оппозиция; никто наверху не воспринимает их в качестве субъекта диалога. Диссиденты рассматриваются обществом как люди, не принимающие режим, — но не как те, кто способен предложить ему реалистичную альтернативу. Их могут ненавидеть и могут ими восхищаться, с ними могут смиряться или бороться — но никто не собирается принимать их в расчет. Они могут поспособствовать политическому кризису и даже свалить власть (как это случилось в период краха и распада Советского Союза), но они не могут ею стать (как это было прекрасно видно в годы формирования новой российской политической системы). Подобное отношение к несогласным существует в стране и сегодня (и оно еще самое мягкое за всю российскую историю).

Специфической чертой России было и остается то, что в стране не существует оппозиции — есть только диссиденты, либо не понимающие величия и правоты «власти», либо сознательно мешающие своей стране «подняться с колен». Их логично подозревать в связях с внешними силами (в чем всегда обвиняли врагов), а их задачей считается выполнение воли своих зарубежных «хозяев» (литовцев во времена князя А. Курбского, поляков в годы смуты XVII века, германо-британско-японской разведок в годы сталинизма или Госдепа сегодня), какой бы она ни была. Эта группа, повторю еще раз, не может считаться партнером по диалогу — просто потому, что «власть» и «государство» едины и в верности их действий не может быть сомнений (критикой «власти» может заниматься только следующая «власть»: от уничтожения летописей прошлых эпох, как это делали первые Романовы, через отторжение имперского наследия при большевиках, развенчания И. Сталина при Н. Хрущёве и, как говорится, «далее везде»)[111]. Таким образом, диссиденты в России не являются оппозиционерами в прямом смысле слова; оппозиции в России нет и не может быть — и, собственно, этот факт является и предпосылкой, и следствием отсутствия демократии, так как демократия и наличие в обществе оппозиционной силы, воспринимаемой в качестве конструктивного оппонента и способной прийти к власти, по сути своей во многом синонимичны.

Второй момент, также весьма существенный, заключается в неизбежной персонификации российской политики, обусловленной характером неоспариваемой власти. В данном случае человек, олицетворяющий «власть», не обязательно должен быть кровавым диктатором; возможно даже некое подобие «коллективного руководства» — однако существенен тот факт, что элиты ориентируются на конкретного человека, от которого целиком и полностью зависят их безопасность и благосостояние. Если вдруг у «власти» появляются проблемы, они возникают в виде сильных личностей, осмеливающихся бросить вызов «первому лицу». Одной харизме в таком случае противопоставляется другая, некоей устаревшей цели — новая; однако речь практически никогда не идет о том, чтобы апеллировать к народу или способствовать становлению политических сил, которые могли бы «структурировать» социальное пространство. Именно поэтому в России не было и нет политических партий в собственном смысле данного слова; «партиями» были и остаются либо массы, составляющие «молчаливое большинство» (как в случае с КПСС или «Единой Россией»), либо «группы поддержки» вельмож и чиновников (как современные ЛДПР, «Справедливая Россия» и «Яблоко»). Демократия внутри «партий» находится на уровне меньшем или соответствующем демократии в обществе в целом (сейчас варианты простираются от пожизненного лидерства с момента основания той или иной партии до контролируемых ротаций, не ослабляющих позиций основного бенефициара). Внутренняя борьба в некоторых партиях также идет между отдельными яркими фигурами, не основывается на идейных расхождениях и ведется методами, сплошь и рядом используемыми внутри властной вертикали. Идеологические группировки, которые традиционно называются партиями в европейском понимании, отсутствуют. Причиной тому, помимо специфической роли «государства» и «власти», является также, на мой взгляд, чрезвычайно слабая способность к критическому мышлению, в широких массах населения отмечавшаяся в России практически всегда. Последнее не должно удивлять: полная грамотность, зафиксированная в Германии к тому времени, когда социал-демократическая партия впервые прошла в парламент (1871 год), была достигнута в СССР лишь в 1959 году[112] — а какие тогда могли быть партии, мы все понимаем. Поэтому идеологии в России всегда примитивизировались, порой превращаясь в свою противоположность, но даже в таком виде усваивались с большим трудом или под колоссальным давлением сверху. Соответственно, представлениям о более рациональных методах управления и общественной организации в целом неоткуда было взяться, и соревнование ценностей и идей было практически исключено — а без него демократия не существует; есть в лучшем случае конкуренция харизматичных лидеров, подменяющих собой партийные структуры, причем лидер, в данный момент находящийся у власти, считается населением по умолчанию предпочтительным. Поэтому, когда на первых «демократических» выборах основным лозунгом становится «Голосуй сердцем!» (понятное дело, не к уму же апеллировать), а главным рефреном — «Альтернативы у нас нет», только неисправимые оптимисты могут полагать, что результаты такого плебисцита могут привести к установлению в стране современного демократического строя. В демократической стране фундаментальными являются политические убеждения — отсюда и развитие партийной системы, необходимое для любой демократии. Нынешний российский президент В. Путин успел посостоять в трех политических партиях (всякий раз правящих) — и даже возглавлять четвертую, не будучи ее членом: может ли что-то более явно доказывать, что идеологии, убеждения и программы не значат ровным счетом ничего в культуре, где объектом почитания и уважения является лишь чиновничий пост? Персонализация российской политики и почти полное пренебрежение к идеологиям, программам и методам развития страны — это еще одна причина, по которой демократия в России не приживается.