Потом тетушка пожелала нам спокойной ночи и ушла к себе наверх, а мы легли каждый в свою постель и довольно долго читали. Ну а потом нам захотелось спать, и отец погасил свет, и мы оба уснули.

Наша поездка в Сан-Франциско прошла очень славно, и так же славно прошло возвращение домой. Мы вернулись в Малибу в воскресенье, перед самым заходом солнца. Мы вошли в свой дом, растворили окна, открыли краны и вышли на заднее крылечко — поглядеть еще раз на море. Потом мы спустились вниз, на берег, и побежали к Красной скале, но не вперегонки, а просто так, просто нам обоим хотелось побегать, оттого что мы снова были дома.

Обратно мы шли не торопясь, и по пути, как всегда, подобрали несколько голышей и ракушек и водорослей, а потом поднялись наверх и устроили себе праздничный ужин.

После ужина отец сказал:

— Завтра тебе в школу, так что скажи, с чем у тебя там неладно?

— С правописанием. Это у меня самое слабо место. Сегодня я пишу слово правильно, а завтра снова неправильно.

Так что мы поупражнялись немного в правописании, но отец сказал, чтоб я не очень на этот счет тревожился. Он посоветовал мне учиться, как использовать слова там, где они нужны и уместны. Это, сказал он, важнее всего. Если ты умеешь выражаться ясно, то пусть даже слова написаны неправильно, сказанное тобой все равно будет ясным, и все поймут тебя правильно.

Мы придумали и игру, чтобы поупражняться в словах. Берешь какое-то слово, например «рот», и, поменяв букву, превращаешь его в другое, «рот» превращаешь в «кот», а потом в «бот» и в «пот» и так далее и так далее. Найдешь новое словечко и радуешься, и дивишься, откуда их столько берется, и словно заново что-то в них узнаешь.

— Тебе нравится дома? — сказал отец.

— Конечно. Но путешествовать тоже нравится.

Мы еще немножко поупражнялись в словах, после чего еще часок я рассматривал том Британской энциклопедии, как предложил мне отец, а потом мы легли, и когда я заснул, во сне опять передо мной раскинулось наше море.

На свете нет ничего прекраснее моря, вот что я скажу. Большое и хорошее, оно не знает покоя. Оно в вечном движении — изо дня в день и из года в год катит оно взад и вперед свои волны. Ты захочешь уйти от моря, оно пойдет за тобой. Ты уйдешь от него далеко-далеко, туда, где сплошная земля, где даже запах морской и тот не слышен, а море все равно будет с тобой, за тобой — волнующееся беспрестанно. Ты уйдешь от него далеко, уйдешь в самого себя, как ты делаешь это, когда засыпаешь, и оно будет снова с тобой, в тебе.

Море больше и лучше всего на свете. Море, оно такое, что, полюбив его, — не разлюбишь.

Утром, едва проснувшись, я вскочил и выбежал на крыльцо и увидел там своего отца. Он был в шортах и стоял, облокотившись о перила, и смотрел на море. Солнце только-только всходило, и волны с грохотом обрушивались на большую черную скалу и на целую вереницу скал поменьше. На воде было множество чаек, и их то бросало на скалы прибоем, то относило назад. Какие-то маленькие птицы с длинными черными клювами что-то без устали клевали в мокром прибрежном песке. И на расстоянии ста ярдов, на высоте футов в пять-шесть четкой и медленной стаей летели над морем пеликаны.

— Ну, — сказал мой отец, — как подвигается твоя повесть?

— Ты же знаешь, па, никакой повести я не пишу, но зато думаю о ней все время. Как подвигается твоя поваренная книга?

— Представь, то же самое и у меня. Я тоже ее не пишу, но зато все время варю что-то. Чем будем завтракать? Есть гречневые лепешки. Кукурузный хлеб. Бисквит. Все это уже готово. Но можно что-нибудь другое. Например, овсяную кашу. Вареную картошку, поджаренную на масле.

— А картошка уже сварилась?

— Конечно. Я поставил ее два часа назад, сразу как только встал. Я рад, что снова дома, и, наверно, поэтому встал так рано.

— Я тоже рад, па. Значит, можно поесть картошки?

— Да. А еще?

— Гречневых лепешек.

— Еще?

— По-моему, мне следует попить молока.

— И я так думаю. Ступай почисть хорошенько зубы, а я тем временем накрою на стол.

Я умылся, и мы сели за стол и съели свой завтрак, сидя возле высокого окна с зеркальными стеклами.

— Теперь, — сказал мой отец, — прежде чем ехать в школу, проведем маленькую подготовительную беседу, вроде как в детском саду. Я спрашиваю, ты отвечаешь? Что есть начало?

— Как тебя понять, па?

— Выслушай вопрос, обдумай его и потом отвечай, как тебе хочется. Итак, что есть начало?

— Я.

— Когда оно происходит?

— Утром, когда я просыпаюсь.

— Что есть конец?

— Конец — это когда я не проснусь больше утром.

— Замечательно, — сказал мой отец. — Что содержится между началом и концом?

— Я.

— Кто ты?

— Провалиться мне, па, если я знаю. Скажи мне сам.

— Не могу. Ты рад, что снова идешь в школу?

— Ну вот. Ты же знаешь, я ненавижу ее, па.

— Вовсе ты ее не ненавидишь.

— Нет, ненавижу, па. Я ненавижу ее, и ты мне обратного не докажешь. Я ненавижу каждую свою минуту в ней. Ненавижу ее всю, от самой идеи. Ненавижу здание. Ненавижу учителей. Ненавижу все, чему меня учат там.

— Ну ладно, если ты кончил завтракать, вставай, я отвезу тебя в школу, и ты сможешь поненавидеть ее в свое удовольствие.

— Не беспокойся, я так и сделаю.

— Почему?

— Потому что не то это место, где надо учиться.

— А которое то место, где надо учиться?

— Дом, море, мир.

— Но разве плохо поучиться чему-нибудь и в школе?

— Плохо. Потому что неинтересно.

— Ну ладно, поехали.

Мы встали. Я бросился к двери и распахнул ее настежь. Отец схватил сразу несколько газет, скомкал их в подобие мяча, и, перебрасываясь этим мячом, мы взбежали по лесенке на дорогу.

Мы ехали по шоссе, и, когда достигли поворота, от которого дорога шла прямо вниз, к школе, я сказал отцу:

— Высади меня здесь, па. Остальное пройду пешком.

— Отлично, — сказал отец. Это слово — «отлично» — он умеет произносить на несколько ладов, иногда серьезно, иногда шутливо, а на сей раз он произнес его как политик.

— Не надо заезжать за мной после уроков, — сказал я. — Вернусь пешком.

— Отлично, — сказал он снова. И снова как политик, но до того это получилось надменно и глупо, что я не выдержал — рассмеялся и, смеясь, пошел своей дорогой.