Арцеулов опасался, что ночной холод будет невыносим, но с удивлением почувствовал, что не замерзает. То ли полушубок выручал, то ли дрова попались на диво жаркие, то ли — мелькнула неожиданная мысль — они попали с места с совсем другим, непривычным климатом. Во всяком случае, Ростиславу не было холодно, он даже расстегнул верхний крючок «гусарского» полушубка и перестал подкидывать дрова в очаг.

Здесь, в спокойном сумраке, у тлеющих ровным огнем углей, хорошо думалось. Впервые за много дней можно было порассуждать о том, что в его положении можно назвать перспективой.

Итак, ему удалось вырваться из сибирского ада. Теперь будущее становилось яснее, поход в Шекар-Гомп, несмотря на все трудности и обязательный — и столь уже привычный — смертельный риск, казался последним испытанием. Если они с краснопузым Косухиным уцелеют, да еще непонятным пока образом вызволят Наташу Берг, остается только добраться до ближайшего порта, откуда корабль увезет его по зеленому весеннему морю в далекую Францию, где можно просто жить, смотреть в окошко комнаты на кирпичную стену, почитывать эмигрантские газеты и ждать, покуда в далеком, чудовищно далеком будущем умирающий старик увидит на экране непонятного чудного устройства поднимающийся над огромным куполом трехцветный флаг…

Это было искушение, несравнимое ни с чем. В семнадцатом Арцеулов мог не уезжать на Дон, скрыться у родственников в Твери, варить гуталин а то и пойти на советскую службу. Весной 19-го мог сослаться на ранения и попроситься в тыл, поближе к океану, — и теперь разглядывать разноцветных медуз у японских берегов. Тогда он выдержал — и вновь шел туда, где и должен быть русский офицер.

Выходило так, что теперь он, наконец, имеет право на покой. Он отвоевался — как сказал бы краснопузый Степа — и может спокойно катить под парижские каштаны. И вся его будущая жизнь — возможно, долгая и по-своему счастливая, — станет лишь бесконечным эпилогом к тому, чем он жил в эти страшные годы. А может, наоборот — смута будет казаться коротким эпизодом молодости, когда Ростислав нелепо и ненужно рисковал жизнью, — такой бесконечно дорогой и единственной.

Взгляд капитана упал на спокойное и оттого очень молодое и даже красивое лицо спящего Косухина, и он внезапно подумал, что станет делать потомственный дворянин Степа, буде они вырвутся к зеленому морю и уютной каюте. Краснопузый тоже воевал с семнадцатого, и ему не обещано долгой жизни под галльским небом. Уговорить его кинуть всю эту дурь с коммунией и вместе выращивать шампиньоны? Арцеулов улыбнулся, заранее представив себе буйную реакцию неугомонного фанатика-коммуниста. Нет, Степа поедет обратно делать мировую революцию, чтобы упасть где-нибудь под пулями или, — если видение не лгало — в неведомом застенке под ударами прикладов…

Ростиславу стало стыдно. Он вдруг понял — вернее догадался — одной из причин, — не главной ли? — их поражения. Эта причина была перед ним — краснопузый Степа, отважный командир рабоче-крестьянской красной армии. Арцеулов подумал, что будет, если такого посадить за парту, как следует подучить и снова послать в бой. Что ж, он знал ответ — Ростислав вспомнил полковника Лебедева. И тогда красные действительно будут идти от победы к победе, в небо взлетит новый «Мономах», но уже советский и, кто знает, не сбудется ли безумный бред о всемирной Совдепии.

Что же он, капитан Ростислав Арцеулов, ветеран Германской и «первопоходчик», может сделать, чтобы этого не случилось? И Арцеулов невольно вздрогнул от беспощадной логики ответа — умереть. Вернуться в Россию, найти тех, последних, кто еще сражается — и воевать до конца. Парижа не будет, не будет ничего — но он сделает все, что сможет. Его нынешняя одиссея — не эпилог, а только передышка…

Ростислав подумал, что если следовать логике до конца, он должен, выбравшись из этих ледяных гор, позаботиться о том, чтобы большевистский фанатик не добрался до своих. Такой Степа мог стоить целой роты и…

…И — ничего. Арцеулов обозвал себя Степиным словечком «интеллигент» и даже обрадовался. Там, у Семен-Креста, он мог просто задушить Степу — руками. Но теперь им идти вместе до самого зеленого моря, чтобы двинуть друг другу в челюсть на прощанье, а может, — кто знает, — обняться и разойтись навсегда. Его рука уже никогда не поднимется на брата полковника Лебедева, на красного командира, когда-то не пожалевшего воды для умирающего беляка. И слава Богу — подумал он с облегчением. Он будет убивать большевиков до конца, но этому не суждено погибнуть от его руки.

— Ты чего меня не разбудил? — Степа протирал заспанные глаза, приподнимаясь со своего спартанского ложа. — Мы ж договаривались по два часа дежурить?

Арцеулов взглянул на часы — Косухин был точен, он спал два часа и три минуты.

— Мне сон был, — возвестил Степа, надевая шинель.

— Лето снилось?

— Не-а, чего-то важное. Только я забыл. Помню, проснуться велели…

— Вам бы, Степан, разводящим в карауле быть, — усмехнулся капитан. — А я тут замечтался.

— Небось, о лете? — добродушно поинтересовался Косухин.

— Вроде того, — охотно согласился Арцеулов, подумав, что сказал бы Степа, узнав его подлинные мысли. — Ладно, если чего — будите…

— Если чего, — вздохнул Степа, усаживаясь на пригретое Арцеуловым место. — Оружия, чердынь-калуга, все равно нет! Хоть бы дубину какую…

…Степа осмотрел остаток дров, но поленья были короткие, тонкие и узловатые. Ничего похожего на хорошее дубовое полено не нашлось, и Косухин ограничился тем, что положил нож под правую руку.

…Арцеулов, укрытый теплым полушубком, заснул почти сразу, а Степа, запахнув шинель, закурил, поглядывая то на гаснущие угли, то на унылый вид, открывающийся из пещеры.

Он тоже не сказал всей правды. Сна он действительно не помнил, зато не забыл чьи-то слова, сказанные перед самым пробуждением. Их он запомнил хорошо, как и голос — сильный, хотя и негромкий:

— Ты хотел говорить со мной, Степан? Просыпайся и жди…

Конечно, во сне может привидеться всякое, но Косухин, несмотря на твердое убеждение в материальности мира, почему-то был уверен, что приснилось это неспроста. Впрочем, вспомнив читанную когда-то в порядке обязательного самообразования брошюрку, Косухин рассудил, что сон есть продукт деятельности головного, то есть его собственного, мозга. Ничего удивительного, что ему снятся события, похожие на правду. Он твердо помнил из брошюры, что возможности этого самого головного мозга до конца покуда не изучены, а значит, вполне вероятно и даже логично, что многое из кажущегося ему чуть ли не чудесным, есть попросту явления, наукой доселе не понятые. Например, отчего бы его собственному мозгу не предупреждать Степу об опасности или о прочих неожиданностях.

На том Степа и успокоился. В конце концов, если во сне ему было предупреждение, то тем лучше. Он готов и поговорить. Косухин не чувствовал угрозы, но на всякий случай пододвинул нож поближе.

Впрочем, покуда все было тихо, горы молчали, а ночной воздух, казалось, слегка звенел. Очаг погас, Степа подкинул несколько поленьев, хотя холода, несмотря на рыбий мех шинели, не чувствовал. Огонь разгорелся, и Косухину стало веселее.