– Это бедные люди, баронесса, очень бедные, – вмешалась ключница грубым и сухим голосом.

Ни в голосе, ни в лице ее не было и тени той нежности и сочувствия, которыми несколько минут назад дышало все ее существо.

– Бедные? – переспросила молодая женщина и невольно указала на блестящие браслеты на руках, на дорогие ожерелья на груди больной, которая до сих пор не отводила своих восторженных глаз от Лианы.

Теперь ее лицо приняло выражение страха и тревоги, и она судорожно сжала левой рукой какой-то предмет, висевший на одной ниточке ожерелья, по-видимому, серебряный флакон.

– Ну, ну, успокойся; баронесса ничего у тебя не отнимет! – проговорила Лен резким и повелительным тоном. – Они бедны, баронесса, – обратилась она снова к Лиане. – Эти безделушки ведь не прокармливают, – она указала на украшения, – да, в сущности, они ей и не принадлежат, и старый господин гофмаршал мог бы отнять их, если бы захотел. У нее нет никого и ничего на свете, и если она и мальчик получают здесь, в замке, приют и пропитание, то это чисто из милости.

Все объяснение было сделано с такою последовательною беспощадностью, что у Лианы болезненно сжалось сердце, особенно когда Габриель, нагнувшись над матерью, осыпал ее нежными ласками, как беззащитного ребенка, которого ласками можно заставить забыть причиненное ему горе… Прекрасная головка мальчика, задумчиво склоненная набок, с грустной складкой вокруг рта, носила на лице отпечаток терпения и рабского послушания, выработавшихся вследствие постоянных притеснений. Лиана могла бы спросить: кто эта необыкновенная женщина и как она попала сюда с ребенком, осужденным расти под таким страшным гнетом? Но страх услышать дальнейшие беспощадные объяснения ключницы заставил ее удовлетвориться тем, что уже услышала. Она выложила из кармана на стол шоколадные фигуры.

– Это Лео посылает тебе, – сказала она, – и я пришла от него сказать тебе «покойной ночи».

– Он добрый, и я люблю его, – ответил мальчик со своей меланхолической улыбкой.

– Это хорошо, дитя мое, но ты не должен более терпеть наказание за его шалости.

Она взяла его за подбородок и, приподняв его головку, с любовью заглянула в его невинные глазки.

– Неужели у тебя хватает мужества всегда молча сносить несправедливости? – спросила она кротко и серьезно.

Некрасивое лицо ключницы вспыхнуло от удивления; она, видимо, с минуту боролась с охватившим ее чувством умиления, но это было только одну минуту, а затем, глядя испытующе на свою госпожу, она сказала еще более резким тоном:

– Габриелю, баронесса, это вовсе не вредит, и если к нему несправедливы в замке, то он должен благодарить за это и целовать руку, которая его карает… Он будет монахом, пойдет в монастырь, а там надо на всякую обиду молчать, как бы ни кипело гневом сердце… Маленького барона Лео он должен любить, ведь по его милости он до сих пор здесь: это он выпрашивает у гофмаршала, а то давно бы Габриеля разлучили с матерью. – Глаза мальчика наполнились слезами.

– Ты должен быть монахом? Тебя принуждают к этому, Габриель? – быстро спросила Лиана.

– Говори правду, сын мой, кто принуждает тебя? – раздался сзади голос придворного священника, совершавшего сегодня брачный обряд.

Он стоял на пороге отворенной на веранде двери, и темная фигура его резко выделялась на облитых лунным светом розовых кустах. При виде его Лиана невольно вспомнила о тени, виденной ею у колонны: значит, он подсматривал и следил за нею.

Лен присела, а священник с изящным поклоном, улыбаясь, вошел в комнату и сказал:

– Успокойтесь, баронесса, мы совсем не так жестоки в Шенверте, мы не позволяем себе таких возмутительных насилий, о которых повествуется легковерному свету в сказке о мальчике Мортаро, не так ли, дитя мое?

Он ласково положил свою тонкую белую руку на плечо Габриеля. Если бы не длинная монашеская одежда и не тонзура, белым пятном выделявшаяся на темной кудрявой голове его, никто не принял бы этого человека за духовное лицо. Ни тени той величавой медлительности в движениях, которая часто отзывается чем-то заученным, театральным, ни малейшего умиления в тоне и словах!.. Еще сегодня за столом, во время жаркого политического спора, его металлический голос звучал вызовом, подобно боевому кличу.

При его появлении больная снова уткнулась лицом в подушки и притихла, будто уснула; она походила на испуганную, дрожащую птичку, старающуюся укрыться от рук ловца.

– Что с ней опять сегодня? – спросил священник. – Она очень взволнована – я даже в ризнице слышал ее стоны.

– Ваше преподобие, герцогиня опять проезжала сегодня мимо дома, а после этого, как вам известно, ей всегда бывает хуже, – почтительно ответила ключница, но с худо скрытою досадой.

На губах священника мелькнула насмешливая улыбка.

– Но она должна свыкнуться с этим, – сказал он, пожав плечами. – Герцогиня, конечно, не откажется от своих прогулок по «Кашмирской долине» ради этой несчастной, да у кого же достало бы мужества требовать от нее подобной жертвы?

Он подошел ближе к кровати; больная содрогнулась.

– При всей вашей строгости, вы, верно, слишком снисходительны к больной, добрейшая г-жа Лен? – сказал он. – К чему эти тяжелые браслеты на разбитых параличом членах? К чему эти ожерелья на груди?

– Она умерла бы, ваше преподобие, если бы я лишила ее этих вещей, – сказала Лен сквозь зубы, с какою-то особою торопливостью, и маленькие глубокие глаза ее сверкнули.

– Не думайте этого: она так слаба, худа и так изнурена, что едва дышит. Эта тяжесть при ее беспомощности тревожит ее больше, нежели вы думаете… Подойдите сюда, попробуем!

Теперь больная широко открыла глаза, они были полны ужаса. Прижавши к груди левую руку, она испустила тот же жалобный стон, какой Лиана слышала днем в своей комнате. Лен стала между кроватью и священником и положила свою широкую костлявую руку на маленькую, судорожно сжатую руку больной.

– Ваше преподобие, смею просить вас, уважьте мою просьбу! – протестовала она особенно резко и решительно. – Это ведь и до меня касается!.. Если вы мне растревожите ее, кому придется не спать ночей? Все мне, несчастной… Я могла бы избежать этого, конечно, могла бы иметь покой, как прочие люди в замке, которые ни за какие блага не придут сюда… и я делаю это вовсе не из любви или сожаления, – я не из числа мягкосердечных и не хочу казаться лучше, чем я на самом деле… Да и какое мне до нее дело, – продолжала она спокойнее, но с досадою. – Если я здесь прислуживаю, так это из усердия к моим господам, которые меня кормят.

– Ах, вот вы из-за чего хлопочете! – произнес священник, с улыбкой покачав головой. – Но кто же сомневается в вашей верности и в вашем бескорыстии?.. Пусть останутся у больной ее игрушки, я не хочу осложнять ваши обязанности.

Во время этого разговора Лиана незаметно вышла. Все эти лица произвели на нее такое тяжелое впечатление, что она почувствовала потребность снова видеть прозрачное звездное небо над своей головой, снова дышать свежим ночным воздухом, услышать шум своих шагов по песчаной тропинке, чтобы убедиться, что она не находится под влиянием фантастического сна. Все виденное ею казалось картиной, полной анахронизмов; странное худенькое существо лежало на тростниковой кровати, окутанное облаком белой кисеи, в тяжелых золотых украшениях, подобно индийской принцессе, и эта суровая женщина с ее простонародным немецким наречием, туго накрахмаленным фартуком, роговым гребнем в седой косе, представляла почти невероятную противоположность!