Женщина играет на пианино. Она одна. Только свет торшера падает на белые нотные листы. Остальная часть комнаты погружена в пестрые сумерки. Мирно стоят диван и мягкие кресла. В одном спит собака. Я как зачарованный смотрю на эту картину и, только когда женщина встает и неслышными шагами идет к столу, быстро отскакиваю. Сердце бьется. В диком свете сигнальных ракет, в простреленных развалинах прифронтовых деревень я почти забыл, что такое тоже бывает – мир ковров, тепла и женщин, целыми улицами замурованный по комнатам. Мне хочется открыть дверь и войти в комнату, устроиться в кресле, чтобы руки были в тепле, чтобы меня залило это тепло, хочется говорить, под тихим женским взглядом растопить, отбросить суровое, тяжелое прошлое, снять его, как грязную одежду… Свет в комнате гаснет. Я иду дальше. Но ночь вдруг наполняется неясными криками, неразборчивыми голосами, образами, прошедшим, вопросами и ответами.

Я иду долго. Останавливаюсь на высоком Монастырском холме. Внизу серебрится город. В реке отражается луна. Плывут башни, и непостижимо тихо. Какое-то время я стою на холме, а потом иду обратно – к улицам и квартирам.

Дома тихо поднимаюсь по лестнице. Родители уже спят. Я слышу их дыхание; то, что потише – матери, более хриплое – отца, и мне становится стыдно, что я так поздно пришел домой.

У себя в комнате включаю свет. В углу кровать, белоснежное белье, одеяло откинуто. Я сажусь на кровать и просто сижу. Потом чувствую усталость. Механически вытягиваюсь, собираясь укрыться одеялом, но вдруг вскакиваю, потому что забыл раздеться. Там мы всегда спали в одежде. Медленно стягиваю форму, ставлю сапоги в угол и замечаю, что в ногах кровати висит ночная рубашка. Такого я вообще почти не помню. Надеваю ее. Голый, озябший, натягиваю рубашку, и внезапно мной овладевает какое-то непонятное чувство. Я ощупываю одеяло, зарываюсь в подушки, прижимаю их к себе, прижимаюсь к ним, ко сну, опять к жизни и ощущаю только одно: я вернулся, да, я вернулся!

Мы с Альбертом сидим у окна в кафе «Майер». Перед нами на круглом мраморном столике две чашки остывшего кофе. Мы сидим уже три часа, но так и не можем решиться выпить горькую бурду, а ведь там привыкли ко всему. Но это просто какой-то кипяченый уголь.

Заняты всего три столика. За одним спекулянты торгуются о вагоне с продуктами, за другим супружеская пара читает газеты, за третьим мы нежим свои разбаловавшиеся задницы на красном плюше дивана.

Занавески грязные, официантка зевает, душно, и вообще здесь так себе, но для нас сгодится. Мы уютно устроились, у нас куча времени, играет музыка, можно смотреть в окно. Мы про такое и думать забыли.

Поэтому мы сидим, до тех пор пока трое музыкантов не начинают собирать свои пожитки, а официантка с недовольным видом выписывать вокруг нашего столика сужающиеся круги. Тогда мы расплачиваемся и идем бродить по вечеру. Как это здорово – медленно переходить от витрины к витрине, ни о чем не думать и быть свободным.

На Штубенштрассе мы останавливаемся.

– Может, заглянем к Беккеру? – предлагаю я.

– Давай, – соглашается Альберт. – Вот он удивится.

В школьные годы мы провели у Беккера немало времени. В его магазине можно было купить все, что душе угодно, – тетрадки, цветные карандаши, сачки, аквариумы, почтовые марки, старые книги и брошюры с решениями алгебраических задачек. Мы сидели тут часами, потихоньку курили, назначали первые тайные свидания девочкам из городской школы. Беккер был нашим конфидентом.

Мы заходим. Школьники в углу торопливо прячут сигареты в кулачок. Мы улыбаемся и стараемся выглядеть посолиднее. Вышедшая девушка спрашивает, что нам угодно.

– Мы бы хотели поговорить с господином Беккером, – начинаю я.

Девушка мнется.

– А я не могу вам помочь?

– Нет, барышня, – отвечаю я, – не можете. Попросите, пожалуйста, господина Беккера.

Она уходит. Мы переглядываемся и с предвкушением засовываем руки в карманы. Вот будет встреча! Звякает хорошо знакомый дверной колокольчик конторы. Выходит Беккер, все такой же маленький, седой, сморщенный. Коротко щурится. Потом узнает нас.

– Вы только посмотрите, – говорит он, – Биркхольц и Троске. Вернулись?

– Да, – быстро отвечаем мы и думаем, ну, сейчас начнется.

– Прекрасно! Чего желаете? – спрашивает он. – Сигарет?

Мы столбенеем. Вообще-то мы ничего не собирались покупать, просто об этом не думали.

– Да, десять сигарет, – говорю я наконец.

Он выкладывает нам сигареты.

– Ну что ж, заходите еще! – И, шаркая, удаляется обратно в контору. Мы стоим. – Что-то забыли? – спрашивает Беккер со ступеней.

– Нет-нет, – отвечаем мы и уходим.

– Да, Альберт, – говорю я уже на улице. – Он, кажется, думает, мы там просто прогуливались, а?

Альберт сердито отмахивается:

– Штафирка…

* * *

Мы бредем дальше. Ближе к вечеру к нам присоединяется Вилли, и мы идем в казарму.

По дороге Вилли вдруг отскакивает в сторону. Я тоже пугаюсь. Со свистом, который ни с чем не спутаешь, летит граната, но потом мы растерянно осматриваемся и смеемся. Всего-навсего дребезжит электрический трамвай.

Юпп и Валентин сиротливо пригрелись в большой пустой спальне. Тьядена пока не видно, он все пропадает в борделе. Ребята встречают нас с воодушевлением, потому что теперь можно наладить партию в скат. Юпп быстро умудрился стать членом солдатского совета. Он сам себя туда назначил и теперь числится, потому что в казарме полная неразбериха, никто ничего не понимает. Зато Юпп получает прекрасное довольствие, ведь работа его накрылась медным тазом. Тот кёльнский адвокат написал ему, что временная помощница прекрасно справляется с работой и стоит дешевле, а Юпп на фронте наверняка перерос конторскую службу. Он, дескать, сердечно сожалеет, но времена нелегкие. С наилучшими пожеланиями на будущее.

– Вот ведь мерзопакость, – чертыхается Юпп, – все годы только и думал, как бы сдыхаться от пруссаков, а теперь рад, что могу остаться. Ладно, куда ни кинь, всюду клин, говорю восемнадцать.

У Вилли обалденные карты.

– Двадцать, – говорю я за него, – а ты, Валентин?

– Двадцать четыре, – пожимает он плечами.

На сорока Юпп пасует, и тут появляется Карл Брёгер.

– Хотел посмотреть, чем вы занимаетесь, – объясняет он.

– И решил поискать нас здесь? – ухмыляется Вилли, удобно развалившись на сиденье. – Что ни говори, истинный дом солдата – казарма. Сорок один!

– Сорок шесть, – с вызовом бросает Валентин.

– Сорок восемь, – гремит в ответ Вилли.

Нешуточная игра, черт возьми. Мы придвигаемся к столу. Вилли самодовольно откидывается к встроенным шкафчикам и показывает нам роскошный гранд. Но Валентин опасно усмехается, ему досталось кое-что помощнее – мизер.