– Откуда, интересно, ты знаешь?

– Да она из нашего класса.

Я присел на парапет. Девочка в джинсах уже скрылась в подворотне. Почему-то мне стало немного жаль Буйвола.

– Дома, что ли, влетело? – спросил я. Он шмыгнул носом и неохотно сказал:

– Нет. Я свалил.

– А из-за чего был скандал?

Буйвол махнул рукой и еще больше помрачнел.

– Опять небось что-нибудь сожрал?

– Сожрал, – нехотя признался он.

– И из-за этого столько шуму?

– Ну да. Запасы все-таки.

– Какие запасы?

– Ну на конец света.

– И ты все слопал?

– Все, – угрюмо подтвердил Буйвол.

– Э-э, заливаешь. Что-нибудь наверняка осталось.

– Ничего не осталось. Я даже с упаковками, – злобно прохрипел Буйвол.

Я замолчал. На голову каменному педагогу сел голубь. Распушил перья и принялся чистить клювом свое линялое декольте.

– Мне все время хочется есть, – тихонько простонал Буйвол. – Я же не нарочно.

– А она хорошо учится? – спросил я.

– Кто?

– Ну эта. В джинсах. Буйвол похлюпал носом.

– Хорошо. Ясное дело.

– А дома ты у нее когда-нибудь был?

– У кого?

– Вот тупая башка. У этой, в джинсах.

Буйвол надолго задумался, я же, неизвестно почему, начал нервничать.

– Нет, не был,– наконец сказал он.– Слышь, я уже считаю дни до этой кометы.

– Это еще почему?

– Хочу поглядеть, как она врежет моим предкам. Особенно как звезданет по отцовской машине. Из-за нее ведь все. Они каждый грош экономят, а мне есть охота. Разве я виноват?

– Могу дать тебе жвачку.

– Серьезно? Врешь…

Я дал ему одну пластинку, которую уже полгода таскал в кармане. Не помню даже, за что я ее получил от пани Зофьи. Буйвол стал торопливо жевать, зажмурившись и постанывая:

– Вкусятина. Вкусятина.

Это его излюбленное словечко; вероятно, оно означает «вкуснотища» и свидетельствует, что Буйвол счастлив.

– У нее, наверно, собака есть?

Буйвол, не переставая жевать, тупо спросил:

– У кого собака?

– Ну у нее. Ты же видал поводок.

– А, да. Вроде есть.

– Какая?

– Чего ты к ней прицепился?

– Ни к кому я не прицепился. Просто спрашиваю, надо ведь о чем-то говорить.

– Давай лучше поиграем.

– Во что?

– В партизан хотя бы. Только, чур, я командир.

– Почему ты?

– А тебе что, жалко? Это моя самая большая мечта.

Он перестал жевать и устремил на меня жалкий, умоляющий взгляд. Затуманенные слезами глазки на пухлой физиономии с круглыми пятнами румянца, надо сказать, производили сильное впечатление.

– Прямо так и мечтаешь?

– Еще как. Все уже были командирами. Весь двор. Один только я ни разу. Ну пожалуйста, что тебе стоит, – ныл Буйвол.

Мне, собственно, было все равно. Я никогда не играл ни в партизан, ни в ковбоев, ни в грабителей и шерифов. Вообще, слово «играть» меня раздражает. Дурацкое оно какое-то. Малыши или котята могут играть, это еще куда ни шло, но такие здоровенные лбы… Тоска берет.

В этот момент из подъезда вышел папаша Буйвола с большим и, как полагается, солидным портфелем, И зашагал по нашей улочке в сторону центра, сделав вид, что не замечает сына. Похоже, он его немного стесняется.

– Ну как?

– А ты знаешь, где она живет?

– Кто?

– О господи, ну она, твоя одноклассница.

– Знаю. Тут, недалеко. В соседнем дворе.

– Пошли поорем у нее под окошком.

– Зачем? Лучше поиграем в партизан. Не хочешь?

– О боже, ну ладно.

– Только я буду командиром, да?

– Хорошо, ты будешь командиром.

– Устраиваем налет. На гестапо.

И бросился на улицу, по которой ушел его отец. Тряся жирной задницей, помчался тяжелым галопом. Эдакая гора мяса. А я, неизвестно почему, покорно побежал за ним.

В конце нашей улочки со времен Второй мировой войны сохранились развалины. Может, это слишком громко сказано, развалины были не очень внушительные, но чем-то прославленные, нам даже в школе про них рассказывали. На моей памяти их постоянно собирались разобрать, но так и не собрались. Когда-то они были высокие, еще стояли на месте остатки стен с оконными проемами, в которых рос настоящий лесной мох. Но стены сильно осели, и развалины превратились фактически в гору кирпича со множеством таинственных закоулков. При желании там можно было найти куски штукатурки со следами чьей-то прошлой жизни. Самыми настоящими. Даже дырочки от гвоздей остались, каракули, нацарапанные на штукатурке детьми, пятнышки от мух. О железяках я уж не говорю: везде валялись ржавые печные решетки, канализационные трубы и дверные ручки.

– Заходи с левого фланга, – отдуваясь, прошипел Буйвол, когда мы вскарабкались на груду кирпичей. – Короткими перебежками за мной марш!

– Но за это с тебя причитается…

– Что?

– Да что-нибудь, – сказал я. И, поколебавшись, добавил: – При случае поможешь мне в одном деле, идет?

– Ладно, – прохрипел Буйвол. – Вперед! В атаку!

И стал крадучись пробираться к автомастерской. За этими развалинами, вероятно в бывшем дворе, была небольшая авторемонтная мастерская пана Юзека. Остановившись, мы притаились за щербатым краем стены.

Перед нами была цементная площадка, настолько забитая машинами, что непонятно было, как они там все умещаются. Одни – с искореженными кузовами, разбитыми окнами, помятыми крышами – были, словно за ненадобностью, отставлены в сторону. Другие – на ходу, вполне приличные, а то и совсем новые – теснились посреди двора. С краю робко стоял отец Буйвола, судорожно прижимая к боку свой солидный портфель, и неотрывно следил за паном Юзеком, который, весь взмокший, с белыми невидящими глазами, без устали переставлял машины с места на место. При этом он страшно газовал, гонял моторы на самых высоких оборотах, и все это с чертовски важным видом профессионала, заслуживающего всяческого уважения.

Когда пан Юзек пробегал мимо отца Буйвола, тот начинал жалобно ныть:

– Пан Юзек, вы ведь обещали к шести.

Но пан Юзек ничего не слышал. Он, как одержимый, вскакивал в очередную машину, с визгом шин проезжал метра три, потом бросался к другой и, так же визжа протекторами, перегонял ее на новое место.