Еще одного работника ЧЕГРЭСа я хорошо запомнил. Это был главный инженер Владимир Тихонович, или ВТ, как его называли друзья. Говорили, что в нем сидит два человека: в кабинете – жесткий, требовательный начальник, способный накричать на подчиненного и серьезно наказать за невыполнение задания, а дома и среди друзей – милейший интеллигент, никогда не повышающий голоса и по-доброму общающийся даже с малознакомыми людьми. Была у ВТ еще одна особенность: раз в два-три месяца он запивал и в это время ни с кем не хотел общаться. Но через несколько дней неожиданно выходил из запоя и сутками безвылазно сидел в кабинете, наверстывая упущенное. Руководство электростанции ценило его как хорошего организатора и прекрасного специалиста и к таким выходкам относилось благодушно.

Владимир Тихонович был одинок и жил в маленькой двухкомнатной квартире со старушкой тетей Надей, обслуживающей его и следившей за порядком в доме.

Время от времени я возил ВТ по служебным делам. Иногда тетя Надя просила меня съездить с ней на рынок, и я, если мог, всегда помогал старушке нести тяжелые покупки. Это нас как-то сблизило, и старая женщина встречала меня доброй улыбкой и старалась сунуть пирожок или какое-нибудь другое лакомство.

О наших добрых отношениях многие знали. В один прекрасный день меня пригласила к себе главный бухгалтер и, умоляюще глядя, попросила зайти к Владимиру Тихоновичу и подписать у него какую-то банковскую бумагу. А дело было в том, что директор станции находился в командировке, а ВТ – в очередном запое, и домоправительница к нему никого не пускала, а права подписи финансовых документов ни у кого больше не было.

Тетя Надя встретила меня с улыбкой и пригласила на кухню. Я не стал врать и честно рассказал, зачем пришел. Ее лицо стало суровым.

– Смотри, чем твой начальник занимается, – сказала она, приоткрыв соседнюю дверь.

Я заглянул и остановился в нерешительности. ВТ в трусах сидел с удочкой над ванной и смотрел на воду. Увидев меня, он тихо произнес:

– Не клюет, чертяка.

Потом стал серьезным и как ни в чем не бывало спросил:

– Что-нибудь нужно? Загорелось?

Подписав бумагу, он снова уставился на воду.

Я поблагодарил тетю Надю и пошел к выходу. Провожая меня, она, как бы оправдываясь, тихо сказала:

– Жалко его. Мужик хороший. А пить начал после похоронки на сына.

Война в Челябинске постоянно ощущалась и не только в похоронках, нарушавших покой населения. В городе находилось большое число военных предприятий, где по 12 часов в сутки, а то и больше, работали тысячи людей – в основном женщин и мальчишек. Из общей массы населения они выделялись лишь серостью лиц, постоянной усталостью и продовольственными карточками более высокой категории.

Однажды поздно вечером я, возвращаясь в гараж, решил сократить путь и поехал через пустырь, находящийся недалеко от тракторного завода, в то время выпускавшего танки. При движении по ухабистой дороге в заднем мосту что-то застучало, и машина остановилась. Служебное время уже закончилось, и сообщить на работу о случившемся можно было только утром. Бросить машину я не мог, так как в кузове вез ценный груз, оставить который без надзора было рискованно. И я решил переночевать в кабине. Это было не впервой, и за спинкой сиденья у меня находились теплые вещи. Но спать в эту ночь не пришлось.

Как только я устроился и, возможно, даже задремал, послышался шум приближающейся техники, и мимо меня проехало с десяток танков. На некоторое время стало тихо, и я опять приготовился ко сну. Но не тут-то было. К машине подъехал военный автомобиль, из которого вышли лейтенант и сержант. Лейтенант внимательно проверил мои документы, а сержант осмотрел груз, находившийся в кузове. Потом они спросили, откуда я, куда еду и почему остановился. Сержант сел за руль, завел двигатель и попробовал тронуться с места. Но, убедившись, что машина неисправна, оба сели в свою и начали кого-то вызывать по рации. Вскоре подъехала еще одна легковушка с двумя военными и уже не уезжала до самого утра. А за ночь мимо прошло еще несколько танковых колонн, направляющихся, видимо, на погрузку в сторону товарной станции.

К утру движение танков прекратилось, легковушка уехала, а ко мне подъехал завгар, которому военные ночью сообщили, где я нахожусь. Мы, вытащив полуоси, отсоединили колеса, и он на своей машине отбуксировал мою в гараж.

За эту ночь я снова почувствовал себя как на войне.

В декабре я распрощался с ЧЕГРЭСом, так как военкомат направил меня в воинскую часть, расположенную в 80 километрах западнее Челябинска. Когда пришла повестка, сотрудницы электростанции позаботились обо мне, и я прибыл в Чебаркульский учебный полк с увесистым сидором, набитым разной снедью.

После прохождения официальной церемонии принятия в часть я получил обмундирование и оказался в длинной, сырой и холодной землянке. Посередине тянулся двойной ряд трехэтажных нар. Отбой уже прозвучал, и, забравшись на верхние нары, где было теплее, я улегся на мате, представлявшем собой плоско связанные березовые ветки шириной примерно 60 сантиметров и длиной около полутора метров. Положив под голову свой сидор, я укрылся шинелью и приготовился ко сну. Тогда мне казалось, что все идет хорошо, и мысли о каких-либо неприятностях не беспокоили.

Проснулся еще до команды «подъем». Лежать было как-то неудобно, и я сразу же понял, что мешок пуст, а голова покоится на чем-то твердом. Дальнейшее изучение показало, что этим твердым были два куска рафинада, единственное содержимое вчера еще полного мешка.

Рядом сидел и ковырялся в пустом вещмешке какой-то долговязый парень.

– Разрезали, б…и, – пожаловался он, показывая большую дыру в вещмешке.

– Ну что ж, значит, друзья по несчастью. Ты откуда?

– Из Москвы. В Кургане были в эвакуации.

– Значит, земляки. Стопалов Сергей.

– Юргин. Алик.

Вот так и началась наша дружба, главной целью которой в то время была борьба за выживание.

Солдатское меню было более чем скудным. Завтрак: ложка голубой каши из саго, без масла; кусок хлеба 200 граммов; холодный чай с одним куском сахара. Обед. На первое щи. Сначала по мискам разливали жижу, затем гущу вываливали на стол и делили на кучки по числу солдат в отделении. Потом кто-нибудь отворачивался, а другой тыкал пальцем в одну из кучек и спрашивал: «Кому?» На второе опять ложка каши из саго или пшена и кусок хлеба 200 граммов. Ужин: три подмерзшие картошки в мундире размером с грецкий орех, кусок хлеба 100 граммов и холодный чай без сахара.

При таком питании после целого дня физических занятий на морозе с ветром люди буквально умирали от голода. Пытаясь сократить смертность, в бригаде ежемесячно проводили осмотр на дистрофию. Пожилой врач по очереди щупал за ягодицу проходивших мимо голых солдат. Если, кроме кожи, ничего ущипнуть не удавалось, доходягу признавали дистрофиком и направляли в госпиталь. К концу января смертность возросла до десяти – пятнадцати человек в сутки. И тогда командование приняло эффективные меры. Нет, кормить лучше не стали. Просто осмотр на дистрофию начали проводить два раза в месяц. И это спасло некоторых из тех, кого еще удавалось выходить в госпитале.