Она говорила это так серьезно, как ребенок, уверенный в существовании волшебной палочки, шапки-невидимки и других подобных сказочных атрибутов.

– А что загадала бы ты? – с улыбкой спросил он тогда.

Она всерьез задумалась. Игорь, как сейчас, видел ее сосредоточенное лицо, освещенное оранжевым ночником.

– Чтобы мы всегда были вместе.

– Ну для этого в Москву тащиться вовсе не обязательно. Это и так само собой разумеется. Придумай что-нибудь поинтереснее.

– Тогда чтобы ты был счастлив, – промурлыкала она, выключила ночник и свернулась калачиком, положив голову ему на грудь.

– Нет, Аля, это тоже не пойдет. Я и так счастлив – дальше некуда. Подумай еще. У тебя последняя попытка.

– Тогда придумай ты за меня, – пробормотала она, уже засыпая.

Воспоминание было таким четким, таким настоящим, что Игорь поймал себя на том, что стоит посреди мраморного вестибюля и улыбается. Картинка исчезла, вновь нахлынул гул, шум поездов, перед глазами замелькала мрачная разношерстная толпа. Добро пожаловать в настоящее! Он достал из бокового кармана сумки путеводитель и нашел схему метро.

Заветная «Площадь Революции» оказалась не так уж далеко. Игорь немного поплутал, пока разобрался с системой выходов и переходов, добрался до нужной станции и направился на поиски бронзовой овчарки. Он заметил ее почти сразу. Черная псина с натертым до желтизны носом, похоже, никого, кроме него, не привлекала. Видимо, теперь те, кто хотел загадать желание, стояли в очереди к чудодейственным иконам или ходили по бабкам-ведуньям в зависимости от жизненных принципов и толщины кошелька. А раньше уповали на пса… Все логично – не важен источник, важен результат. Человеку нужно, чтобы его желания исполнялись. И еще ему нужна вера в то, что невозможное все-таки возможно.

Игорь медленно коснулся холодного носа. Закрыл глаза. И неожиданно сам для себя прошептал: «Хочу, чтоб Аля и Аська были рядом». И еще раз и еще…

Встряхнул головой, открыл глаза, нехотя оторвал ладонь от желтого бронзового носа. Господи, как тяжело! И никакого просвета. Был ли смысл сюда ехать? Разве можно убежать от себя? От своих мучений, мыслей и воспоминаний?

Он побрел вдоль платформы, рассматривая массивные фигуры строителей коммунизма. Наверное, ночью здесь жутковато. Но вообще очень впечатляет. Все выглядит совсем не так, как на открытке. Там только небольшой фрагмент, а здесь целая галерея. Одинаково громоздкие, крепкие тела мужчин, женщин, детей. Одинаково резкие лица. Даже хрупкая девушка с книжкой смотрит не по-девичьи прямо и твердо. Интересно, что у нее за книга? Ясно, что не стихи поэтов Серебряного века. Наверное, трактаты Маркса или сборник статей «отца народов».

Нужно будет съездить еще на «Маяковскую». Але она заочно нравилась больше всего. Кажется, это одна из первых станций. Она была изображена еще в том, самом первом наборе открыток, который Наталья прятала за двухтомником Чехова.

В отличие от Али, он хорошо знал, откуда в доме Говоровых взялись те открытки.

Наталья рассказала ему об этом давно, сразу после свадьбы. Сама Алина тетка столицу прямо-таки ненавидела, называла ее не иначе как вертепом. В отличие от племянницы, которая с детства бредила Москвой.

– Мы в лагере летом ездили клубнику собирать, – рассказывала ему жена, – так нам говорили: «Отбирайте тщательно, проверяйте каждую ягодку. Это для Москвы». Уж как мы старались!

Алька даже не сомневалась в том, что в столице живут самые лучшие, самые достойные люди. И поколебать эту смешную детскую уверенность было невозможно. Этой своей уверенностью она доводила тетку до белого каления.

– Это у ней от матери, любовь к Москве этой окаянной, – ворчала Наталья. – Ты, Игорь, парень с головой, ты уж держи ее крепче, а то надумает еще тащиться в столицу поганую! Горя потом не оберешься. Мать ейная себя уже угробила… Такая хорошая девка была. Мы с ней забот не знали, пока росла. А как десятый окончила с золотой медалью – так и понесла ее нелегкая в Москву в ниверситет поступать. – Наталья так и говорила – ниверситет. – На нашу голову! Сперва радости-то было! Всей деревней собирали. Ну а через месяц вернулась. С подарками да с завядшим букетом роз. Провалилась, говорит, одного балла недобрала. Вроде как надо было пятерку получить, а ей четверку поставили. Ну знамо дело, Москва все-таки…

Смотрим мы с матерью на нашу Надюху и не узнаем – точно подменили девку. Сама не своя, то плачет, то смеется, с нами и не говорит почти, а только пишет целыми днями в тетрадку. И все почтальоншу ждет, каждое утро аж за околицу ее встречать бегает. Мы с мамкой пораскинули мозгами да поняли – влюбилась. Ну дело житейское, с кем не бывает. Ничего, повздыхает и забудет. Но время-то идет, а Надеха не успокаивается. Хуже того – смурная стала, делать ничего не хочет, лежит на кровати цельный день да ревет, а чего ревет – не говорит. А потом вдруг сказала, что заболела. Собралась с утра пораньше и поехала к доктору.

Она за дверь – а мы с мамкой за ее тетрадку. Как стали читать – матери аж с сердцем плохо стало.

Оказывается, успела Надюшка наша в Москве с парнем познакомиться. Вроде по письмам-то выходит, он какой-то профессорский сынок. Видать, охмурил он нашу дуреху не на шутку. Только и слов у ней, что дорогой да милый, Витенька да Витюша. И поняли мы с мамкой, что у них в этой Москве с Надехой уже все было, вовсю любовь крутили. Мать-то побледнела, страницу переворачивает, а там такие слова – вот мол, ненаглядный мой, рожу сына да назову его в честь твоего отца-профессора. Ему приятно станет, он и позволит тебе на мне, деревенской девчонке, жениться… Мамка как прочитала это, так и сползла с табурета. Я давай ее откачивать да каплями отпаивать. А не успела та в себя прийти, как Надька вернулась. Вошла и бухнула прямо с порога: «Я беременная!» И в слезы.

Ну что делать, поплакали, погоревали, но вспять-то уже время не воротишь… Родила она сразу после Масленицы. Ждали мальчика, а вышла девчонка. Надежда сперва вроде расстроилась, а потом повеселела. Оно понятно, дочки, они завсегда к матери ближе… Жаль, говорит, что не парень, нельзя в честь деда назвать. Но ничего, назову Алевтиной. У этого прощелыги московского, который ее соблазнил, папенька вроде какой-то большой ученый был. Имечко у него мудреное, иностранное, не то Адольф, не то Альберт, а, может, и Альфонсо… Не помню я уже.

Так и зажили. Прохиндей-то столичный, знамо дело, так и не объявился. Добрые люди советовали его найти и на алименты подать, да где ж его сыщешь… Надька не то что адреса – даже, кажись, фамилии его не знала. Виктор и Виктор. Она хоть и говорила, что любовь у них была, ухаживал красиво и все такое, да мы с мамкой не шибко ее слушали. История-то стара как мир. А мать так и не оправилась. Сердчишко у нее барахлило… Померла через три месяца, как Алька родилась. А Надежда еще через год утонула. Тяжко с ней было – все по своему подлецу кручинилась, иначе как Витюшей не называла. И Альку «Викторовной» записала. В Москве-то этой и месяца не прогостила, а воспоминаний – точно годы там прожила. Как прорвет ее, помню, как начнет рассказывать, рассказывать… Да я особо-то ее не слушала. Думаю, сочиняла девка больше…