она не была плаксой: слезы у нее исторгала только несправедливость. А несправедливостью, по моим наблюдениям, грешит весь род человеческий. Пусть простится и это мое обобщение, если оно чрезмерно…

На школьный сад грубая несправедливость наехала, когда мэрия вознамерилась заменить цветы и деревья платной автостоянкой. Если бы еще бесплатной, а то… Я же вознамерилась сад наш от наезда автомашин уберечь. Голосом депутатки парламента… Депутатка возглавляла комиссию по защите детства и на популярном телеканале уже много лет вела передачу «Берегите детей!».

«Берегите детей!..» Она так грозно провозглашала это с экрана, что я, когда была маленькой, от страха залезала под стол… Пока бабуля не убедила, что никто на меня персонально не нападает.

Затем депутатка непременно и пламенно провозглашала: «Дети — наше будущее!» Этот лозунг выкрикивали сплошь и рядом. Получалось, что дети в настоящем времени не существуют, а появятся лишь в неопределенном грядущем. И там детей опять станут величать будущим! «Когда же им, бедным, повезет хоть ненадолго побывать в настоящем?» — спрашивала я неизвестно кого.

— «Берегите детей!» Я полагала, что мы с вами окрылены этим святым призывом. И с ним в душе трудимся… — так я голосом депутатки начала свое обращение к заместителю мэра, который по должности также отвечал за счастье подрастающего поколения. — Я полагала… Но трагично ошиблась! Вы замыслили отобрать под платную стоянку — страшно произнести! — школьный сад. — Значительные начальники предпочитают значительную тональность. — Дети — то есть наше грядущее! — не в состоянии заплатить за территорию своего сада, а владельцы автомашин заплатить за ту территорию в состоянии. Но в каком же состоянии пребывает нравственность мэрии, если она измеряет нашу главную ценность — детей! — деньгами?! Купюрами… Хочу верить, что вы опомнитесь и откажетесь от столь ошибочного (а вернее, преступного!) намерения.

— Поверьте, я определяю ценности, следуя вашим благородным призывам с трибун и по телевидению… — дрожащим голосом залебезил заместитель мэра, отвечающий за «счастье детей».

— Я приготовилась начать свою очередную телепередачу призывом: «Берегите детей от такой мэрии!» Но если мы с вами пришли к согласию, я воздержусь от намеченного призыва. Включите телевизор и убедитесь!

— Я ни одной вашей передачи не пропустил…

— Что ж, сделаю вид, что никакого договора между нами не было. Потому что для него не было повода… Так должно быть и при наших с вами неизбежных встречах. Ни словом единым не желаю возвращаться к намечавшейся варварской акции! Будем считать, что мне это приснилось.

— Будем считать…

— Берегите детей! — напоследок вскричала я депутатским голосом. — В ответ сберегу вашу репутацию…

Похоже, я предложила взятку. А он, судя по удовлетворенному дыханию в трубке, ее принял.

— Представь себе, — дней через пять рассказывала я бабуле, — наша святая и наивная директриса разослала благодарственные письма и самому новому мэру, и его заместителю, отвечающему за детское счастье. И муниципальной начальнице!

— Вполне закономерно, но в то же время…

Разослала, не посоветовавшись со мной. Да и почему она должна была советоваться? Я ведь ей не докладывала…

— Директрисе ответили?

— Немедленно! На роскошных бланках. Типографским способом…

— Все откликнулись?

— Все!.. И смысл одинаковый: обещают и впредь так же самоотверженно служить юному поколению.

— Получается, всё исправили по собственной инициативе?

— И вообще… ни одно из высокопоставленных лиц не отказалось от незаслуженных благодарностей и похвал. Ни одно! Представляешь? Я думала, что так могли поступить только мои подружки. И мальчишки переходного возраста…

Несколько дней я, Смешилка, не смеялась. А разочарованно покачивала головой и вздыхала.

— Кто тебя так уж расстроил? — озабоченно спросила бабуля.

— Люди.

— Не обижай все человечество… Люди — разные!

Конечно же разные… Я и сама написала об этом. Бабулины взгляды передались мне по наследству.

Как я несла «бремя славы»

Пишут и говорят, что «бремя славы» очень тяжелое бремя. Удивительно, но оно меня ничуть не обременяло. Наоборот, мне с этой тяжестью стало жить легче. Легче сделалась даже моя походка…

— Уверенней, — уточнила бабуля. — Независимей! Для женщины это куда важнее, чем для мужчины.

— Лишь бы уверенность не превратилась в самоуверенность! — продолжая оборонять меня от меня, добавила мама.

Надежда на то, что адвокатские заботы отвлекут ее от воспитательных, не оправдалась. В дневное время фирма нас разлучала, зато вечерами мама наверстывала упущенное.

Ко мне продолжали обращаться с разными просьбами. Выполнять их, имея славу, тоже гораздо проще, чем не имея ее. Даже не прибегая к «подделке» начальственных голосов. То изобретение я сберегала на крайние случаи.

— Мне кажется, тебя радует не то, что ты помогаешь, а то, что имеешь возможность помочь, — отметила моя зоркая мама.

Это меня возмутило… Потому что мама отчасти сказала правду. Именно невыгодная правда более всего выводит из себя, раздражает.

«Звезд много только на небе. А на земле они — наперечет… Гордись собой незаметно для окружающих, не теряя достоинства!» — помню, советовал мне режиссер.

И я гордилась собой незаметно. Но не для мамы…

Чуть ли не все наши соседи просили с ними просто пройтись. Когда же я с ними просто шла, вокруг раздавалось: «Это же Смешилка! А кто с ней рядом?» Ради последней фразы меня и вытаскивали на улицу. Если нет собственной славы, тянет прислониться к чужой.

Знакомые и незнакомые люди умоляли меня с ними сфотографироваться. Фотографируясь, одни просили, чтобы я взирала на них, как дочка, а другие — чтобы как внучка. Когда же в газете поместили снимок, на котором я была с родителями и бабулей, мама сказала:

— Ты смотришь на нас, как чужая.

Наверное, я слишком часто смотрела на чужих, как своя.

— Звезды и самим себе не принадлежат. А что уж говорить о родственниках, — поддержала меня бабуля.

— Но люблю-то я только вас, — произнесла я тихо и не вполне искренне, поскольку кроме них люблю еще и юношу старшеклассника (с той разницей, что любовь к членам семьи была взаимной, а к нему — увы — нет!).

— Выдающийся русский поэт утверждал: «Быть знаменитым некрасиво», — напомнила мне об этом, разумеется, мама.

«Быть знаменитым, может, и некрасиво, но очень привлекательно», — подумала я. Вслух же спросила:

— А сам-то он почему был таким знаменитым? Если считал это неприличным…

— Некрасивым, — поправила мама.

Но с ходу ответить на мой вопрос не смогла. И лишь через двое суток принялась разъяснять:

— Во-первых, его известность зависела не от его желания, а от его поэтического дара.

— А моя — от артистического.

— Во-вторых, он те слова обращал, полагаю, и к себе самому. И к тебе!

— Ну, со мной он не был знаком, — прикинулась я дурочкой.