— Так ведь, наверное, весь вопрос лишь в том, как это называть? — спросила Клавдия. — Они же рассказывали тебе нечто другое, а не те «истории», которые мы считаем историями. Если определять историю как нечто такое, у чего есть начало, середина и конец, где события детерминированно связаны между собой и непременно есть как минимум один главный персонаж, то не может же кто-то вдруг прийти и заявить, что история — это вообще-то «все, что кто-нибудь когда-нибудь рассказывает».

— Ну а что если дать «истории» очередное новое определение? — включился Фрэнк. — Что если история — это всего лишь описание действий неких деятелей? Что если только это и важно для истории, а все остальное — форма повествования, детерминизм, «хорошие» и «плохие» персонажи и все такое прочее — обусловлено культурным контекстом?

— Вот именно, — подхватила Ви. — Спасибо тебе, любовь моя! Все эти структуралисты, которые без конца говорят о том, что путешествия главного героя имеют универсальный смысл, любят упоминать историю про Будду — как тот увидел три жуткие сцены[13]и отправился в путь, в конце которого обрел просветление. А вот о другой буддийской притче — китайской сказке про обезьяну — они почти никогда не вспоминают. Там главный герой — пройдоха, который все делает не так и постоянно задает глупые вопросы, но в итоге он тоже просветляется! Или еще история о плуте Мауи, который жил где-то в Тихом океане и, если верить легендам, выудил из воды как минимум часть Новой Зеландии. Он в конце концов умирает, когда пытается забраться в богиню смерти Хине-Нуи-Те-По через ее влагалище, которое оказывается зубастым! Этот Мауи тоже вроде как герой: он проникает в сокровенную пещеру — ха-ха! — и надеется таким образом обеспечить всем бессмертие. С собой в путешествие он берет птиц, и одна из них, веерохвостка, смеется над ним и будит своим смехом богиню, и та превращает его в лепешку, крепко сжав ноги. Все это истории без историй, потому что они не Аристотелевы и даже не Клавдиевы, — Ви улыбнулась сестре так, будто теперь сама обнаружила ошибки в связанном ею покрывале. — Если принять определение Фрэнка, то это все равно истории, просто они не удовлетворяют требованиям, которые предъявляют к историям на Западе. Между тем они заставляют нас пересмотреть свое представление о том, что для нас значит слово «история».

— А может, это обыкновенная трагедия? — предположила я. — Ни одному герою не преуспеть в поисках бессмертия. Замахнуться на такое — верх высокомерия.

— Это правда, — кивнула Ви. — Я понимаю, о чем ты. Но эта история — насмешка над трагедией, потому что она забавна и абсурдна, а трагедии такими быть не должны. Для меня это и есть ключевой момент «истории без истории»: все структуры в ней должны содержать в себе возможность собственного отсутствия — какую-то застежку-молнию, которая в любой момент может расстегнуться.

Она улыбнулась.

— История без истории — это зубастое влагалище.

Утром в понедельник на реке было спокойно, и ничто не напоминало о машине Либби. Времени, чтобы все внимательно осмотреть, у меня было предостаточно, потому что я полчаса простояла в очереди на паром. Я, как обычно, ехала в библиотеку — собиралась дописать там рецензию на «Искусство жить вечно» и потом попробовать поработать над романом. Мне очень хотелось спать, зато в новом бирюзовом шарфе было очень тепло. Я проснулась вместе с Кристофером в пять утра, и до тех пор, пока он не ушел из дома, у меня получилось только немного вздремнуть. Я вдруг поняла, что во сне мне снова и снова слышались слова Келси Ньюмана «Вы умерли» и еще снилось, как за мной гоняется точка Омега, превратившаяся в синего мультяшного злодея, который зловеще хохотал и крутил усы. Мне снились и другие слова — проснувшись, я все еще их помнила и, казалось, видела между ними связь: «Ты никогда не закончишь начатого. Ты никогда не одолеешь чудовище. И в конце так ни к чему и не придешь». Быстро приняв душ, я пошла гулять с Бешей на пляж. Зимой я водила ее туда каждое утро, и иногда мне приходилось из-за этого вставать раньше обычного — но чаще все-таки нет. Сегодня я смотрела на стайки морских желудей, облепивших утесы, и мне вспомнилось, что писал Дарвин об их эволюции, в частности о самках морских желудей, у которых на определенном этапе развития было по «мужу в каждом кармане» — прямо как у Либби, подумала я и улыбнулась. А если мы живем в каком-то там Втором Мире, то в чем смысл эволюции? Думаю, Ньюман ответил бы на это, что в Первом Мире весь смысл эволюции сводился к тому, чтобы в конечном итоге появились правильные ученые, которые, в свою очередь, создали бы точку Омега. Интересно, как бы отреагировали креационисты на мысль о том, что конечной целью эволюции было создание Бога!

Пока я разглядывала морские желуди, Беша бегала за камнем, который я снова и снова бросала в море. Каждый раз она приносила мне камень с таким важным видом, будто выполняла крайне ответственную работу. В жизни после смерти, как описывал ее Ньюман, животные, кажется, совсем не фигурировали. А вот у Платона, насколько я помнила, они были. Если тебе до смерти надоело быть человеком, можно было спросить у Веретена Судьбы, нельзя ли тебе возродиться в образе собаки, или лошади, или ласточки и жить без забот и хлопот. У Платона даже Одиссей решил в следующей жизни стать обыкновенным горожанином, потому что страшно устал от своих подвигов. Но Ньюман, похоже, вообще не был поклонником спокойной жизни. Что плохого в том, чтобы сидеть перед телевизором и есть пиццу, если это доставляет тебе удовольствие и не мешает никому другому? Чем это хуже, к примеру, победы над драконом или освобождения прекрасной девы? Мысль о том, чтобы провести тысячу лет в бесконечных приключениях, приводила меня в страшное уныние.

Постояв еще немного в очереди на паром, я поняла, что сейчас усну, и стала делать «водяное колесо» — дыхательное упражнение, которому научилась много лет назад. Начать нужно с вдоха через нос, представляя при этом, что воздух поднимается откуда-то снизу со спины, проходит по всему позвоночнику, на секунду задерживается в основании горла, а потом обрушивается где-то спереди и выходит наружу в области пупка. Когда делаешь «водяное колесо», создается ощущение, будто ты вдыхаешь и выдыхаешь одновременно, будто воздух — это вода, которая беспрестанно тебя омывает. Такое дыхание и расслабляет, и придает энергии.

Я научилась «водяному колесу», когда мне исполнилось восемь лет. Это было в начале октября 1978 года, и нашу школу закрыли из-за забастовок. В то лето мы никуда не ездили на каникулы, потому что родился мой брат Тоби, но однажды отец вдруг ни с того ни с сего сказал, обращаясь не то к матери, не то ко мне:

— Мег, наверное, не отказалась бы от каникул, а?

На следующий же день мы сели в нашу старую машину и поехали в Саффолк. Поначалу на каникулы это было совсем не похоже. Мать все время занималась Тоби, а отец работал над каким-то важным документом и думал только о том, как по возвращении будет подавать заявку на повышение по службе. Мы сняли (или одолжили у знакомых) домик на краю леса, и первые несколько дней я просто сидела в постели и читала книги о детях, которые едут куда-то на каникулы и находят там преступников, живущих в пещерах, или заколдованные замки, или склепы с сокровищами. Родители время от времени говорили, что мне не помешало бы выйти на улицу и подышать свежим воздухом, но у меня сложилось ощущение, что на деле им было не очень-то и важно, подышу я свежим воздухом или нет. Впрочем, когда книги у меня закончились, мне все-таки пришлось вылезти из дома и отправиться исследовать лес. Может, я надеялась найти там приключение вроде тех, о которых говорилось в книгах. А может, захотела в конце концов все же подышать свежим воздухом.