И об этом и многом подобном мечтала Таиса, пока Зоя перед шатром царских детей вела тихий, но жаркий разговор со своей родственницей, главной няней царевича Филопатра.

Кормилица царского ребенка, утирая катившиеся слезы, с плачем говорила:

— Я покинула собственного малютку, других детей, супруга и наш прекрасный дом в Александрии, чтобы выкормить и воспитать царевича. Счастьем, свободой, сном, всем я пожертвовала ради мальчика и царицы. И как меня за это вознаграждают! Точно я наемная служанка, а не дочь и жена благородного мужа. Она сама еще полудитя в свои девятнадцать лет, и каждые десять дней она капризно отказывает мне от места в твоем присутствии и всех ее сверстниц, и почему? Потому, что в жилах ее сына течет неукротимая кровь их рода, и потому, что он не бросается в одеяния матери, которая не видит его по целым дням и вспоминает о нем только тогда, когда все другие прихоти удовлетворены и она не знает, что делать. Правители только тогда и справедливы на гнев и милость, пока они дети. Мальчик очень хорошо понимает, что для него я и что — Клеопатра. Если бы я действительно дурно с ним обращалась, когда никто не видит, то давно исполнила бы желание его матери. Но мне так тяжело теперь расстаться с этим слабым ребенком, я чувствую, что я привязалась к нему, как к собственному сыну, нет, сильнее, еще сильнее, и я должна покинуть его из опасения навлечь на себя, на супруга и на всех нас горе и несчастье! Кто не знает, что Клеопатра погубила уже многих, кто осмелился идти ей наперекор?

Кормилица царевича громко заплакала, Зоя положила руку на плечо огорченной женщины и успокаивающим тоном сказала:

— Я знаю, что тебе приходится больше всех терпеть от капризов Клеопатры, но не спеши! Завтра, как всегда после вашей ссоры, она пришлет тебе хороший подарок, и если она по-прежнему будет стараться загладить обиду добром, то до конца ты еще потерпи как-нибудь, а там обязанность твоя кончится, и ты сможешь вернуться к своим. Нужда учит нас всех терпению, мы живем, как люди, поселившиеся в ветхом доме: сегодня на голову упадет камень, завтра балка угрожает переломать нам ноги. Мы принимаем спокойно все, что падает на нас, стараясь молча вылечивать наши раны; если же мы вздумаем сопротивляться, тогда нам останется надежда только на богов. Клеопатра похожа на туго натянутый лук, который бросает стрелу, едва ребенок, мышь или сквозной ветер коснется тетивы. Ее можно также сравнить с переполненным сосудом, который потечет через край от одной только лишней капли или слезы. Мы все давно погибли бы, если бы вели такую жизнь, какую ведет она; но ей необходимы, как воздух, постоянная тревога, волнения и борьба. Поздно ночью возвращается она с пира, едва шесть часов проведет в неспокойном сне, и уж затем, пока мы снова не нарядим ее на пир, она не знает покоя: из совета переходит к ученым разговорам, от книг — в храм для жертвоприношений и молитв, из святилища — в мастерские художников, от картин и статуй — в приемный зал, от приема подданных и чужеземцев — в канцелярию, оттуда к торжественному шествию и опять к жертвоприношениям, потом в уборную и там, пока ее одевают, слушает мое чтение великих творений, и как слушает! Ни одно слово не ускользнет от нее, целые изречения запоминает она наизусть; от всей этой сутолоки душа ее болит, как от раны, лишь только к ней неосторожно прикоснешься. Мы для нее не более как жалкие комары, которых она прихлопнет без сожаления, если они ей надоедят. Только боги могут заступиться за того, на кого поднимется рука Клеопатры! Эвергет разрубает мечом все, что становится ему поперек дороги, а Клеопатра тихо умерщвляет маленьким кинжалом. Не забывай, что в своей руке она держит не только собственную власть, но и власть покладистого супруга. Не раздражай ее! Принимай то, от чего не можешь уклониться. Поступай, как я. Я молчу, когда во время чтения она вырывает свиток у меня из рук или бросает его об пол; я боюсь за себя, а ты бойся за своего мужа и детей. Праксиноя печально кивнула головой в знак согласия: — Благодарю тебя за эти слова! Я всегда думаю сердцем, а ты головой. Ты права, мне тоже не остается ничего другого, как терпеть. Но когда я исполню то, что я взяла на себя здесь, и вернусь домой, то принесу великую жертву Асклепию и Гигиее[26], как то делают исцелившиеся от тяжкой болезни. Теперь я наверное знаю, что лучше простой служанкой стоять за ручной мельницей, чем занять место этой богатой боготворимой царицы, которая в погоне за наслаждениями, не останавливаясь, проходит мимо самого лучшего, что может дать жизнь смертному. Ужасной, отвратительной представляется мне эта жизнь без отдыха и покоя. Пусто, как в пустыне, должно быть в сердце матери, которая так занята посторонними вещами, что не может приобрести любовь собственного ребенка, что доступно каждой поденщице. Нет, лучше все терпеливо сносить, чем быть такой царицей!

— Отчего никто меня не встречает? — спросила царица, поднимаясь в носилках на последнюю порфировую ступень лестницы, ведшей в переднюю парадного зала. Она стояла, сжав маленькую ручку в кулак, и мрачно глядела на сопровождавших ее царедворцев.

— Я здесь — и никого нет!

Очевидно, слово «никто» нельзя было понимать буквально, потому что на мраморных плитах зала, окруженного рядами колонн и вместо кровли имевшего звездное небо, стояло более ста македонских телохранителей в богатейших доспехах и столько же знатных царедворцев, носивших титулы отцов, братьев, родственников, друзей и первых друзей царя.

Все они встречали свою повелительницу громкими возгласами: «Да здравствует царица!», но никто не удостоился внимания Клеопатры.

Эти люди значили для нее еще менее, чем воздух, который мы вынуждены вдыхать, чтобы жить. Как пыль, поднимающаяся на дороге путника, они были неизбежны и привычны.

Царица ожидала, что немногие гости, приглашенные на пир по ее и Эвергета выбору, будут приветствовать ее здесь, на лестнице, и увидят ее в ее раковине, как богиню, несущуюся по воздуху; она заранее наслаждалась немым удивлением римлянина и тонкой лестью коринфянина Лисия, и вот теперь пропал один из эффектных моментов в роли, которую она приготовила на сегодня. Ей даже пришла мысль велеть унести себя обратно и спуститься в зал только тогда, когда соберутся ее встретить все гости.

Но больше всего на свете Клеопатра боялась показаться смешной. Поэтому она приказала несшим ее воинам остановиться и когда старший из них пошел доложить царю, что приближается царица, она удостоила самых знатнейших из придворных несколькими холодно-милостивыми словами; но через несколько мгновений распахнулись двери из туевого дерева, отделявшие пиршественный зал, и царь со своими друзьями вышел навстречу царице.

— Мы никак не ожидали тебя так рано! — вскричал Филометр.

— Разве в самом деле так рано? — спросила Клеопатра. — Или, может быть, я тебе помешала и ты забыл меня ждать?

— Как ты несправедлива, — возразил царь. — Ты знаешь, что как бы рано ты ни явилась, все-таки это будет поздно для моих желаний.