Я терял контроль над собой, кричал сквозь слезы, поливая местность пулеметным огнем.

Так прошло 6 месяцев службы. Я стал, как все: закрывал глаза павшим товарищам без дрожи в руках, курил наркотики, кисло-сладкий запах крови уже не переворачивал мои внутренности тошнотой, при стрельбе в упор глаза не закрывались.

В январе 1981-го я понял слова ротного. Я превратился в заедаемого вшами матерого волка. Мне было присвоено звание ефрейтора, три месяца спустя — звание младшего сержанта и должность оператора-наводчика БМП. (…)

По вечерам я выл с тоски, а утром смеялся.

Несколько эпизодов из жизни там стал и для меня поворотными.

Дело было в полку. В Мазари-Шариф. Шестая рота. Служили в ней три неразлучных дружка: один парень по фамилии Панченко, второй — киевлянин, третий — с Алтая. Фамилии этих двух не помню. Как-то раз они здорово напились браги. Захотелось им «гаша» и барана. Пошли в соседний кишлак. На дороге повстречали старика. Ну, они бухие… Словом, хрясь его по голове — аж у автомата цевье отскочило. Правда, они этого не заметили. Деда в кусты затащили и пошли дальше. Добрались до кишлака, зашли в дом. Там женщина. Начали ее насиловать, та — орать. Выскочила сестра. Молодцам не оставалось ничего другого, как заколоть тех баб. Зашли в следующий дом. Там дети. Солдаты открыли по ним огонь из АК. Всех уложили, но одному удалось скрыться. Панченко потом на суде говорил, что по пьяни не заметил пацана, потому, дескать, и не удалось его прикончить. Потом зашли в дукан. Взяли целый мешок гашиша, прихватили барана. Возвратились в часть. Панченко обнаружил, что на автомате нет цевья, а на цевье ведь стоит номер автомата. Потопали обратно. Деда добили, чтобы не крякал. Нашли в кустах цевье. Опять вернулись.

Утром строят роту. Выходит спасшийся мальчуган. Следом за ним — ротный, замполит и особист. Парень обошел строй и указал пальцем на Славку. Панченко и Славка — словно братья-близнецы. Славка не выдержал, крикнул: «Вот Панченко, он убивал — пускай и расплачивается!» Панченко вышел из строя. Пацан завизжал: «Она! Она в меня стрелял!»

Суд был в Пули-Хумри. Длился шесть месяцев — показательный. Потом осужденных отвезли в Термез. Перед отъездом они сказали, что будут писать письмо Брежневу, просить о помиловании. Они раскаивались лишь в том, что не прикончили парня (!). На суде Панченко сказал: «Когда на операциях я по вашему приказу двадцать человек в день (!) на тот свет отправлял, вы говорили — молодец! Отличник боевой подготовки! На Доску почета! А когда я жрать захотел — хорошо надолбился я тогда, пьяным был — и пошел за бараном, потому что продовольствия не было, убил таких же людей, что и всегда убивал, но на сей раз не по вашему приказу, вы меня судить вздумали?!»».

Подобным вопросом задавались солдаты всех армий во все времена. Один «славный малый» из армии герцога Веллингтона еще в начале XIX в., приговоренный за мародерство к повешению, возмущенно кричал, «что он не понимает, почему ему не позволяют делать во враждебной Франции то, что он безнаказанно совершал в союзной Испании».

Это не зависит от армий и театров военных действий — это ВОЙНА.

А война (да простит меня читатель за избитую истину) — это АД. Ад, спрятанный от нас под многочисленными масками.

Очень уважаемый мной журналист Артем Боровик, имевший мужество писать о войне правду и признать, что невоевавшему человеку понять ее невозможно, в репортаже, который так и назывался — «Спрятанная война», писал: «В одном из наших монастырей я познакомился с болезненного вида человеком, который в конце разговора переспросил: «Вы были в Афганистане? Когда? Хм-м. И мне довелось…» Что за историю поведал мне он! Как-то раз пошел он в камыши по нужде, а в это время начался обстрел. Парень поклялся, что, если ему будет спасена жизнь, он уйдет в монастырь. В тот самый момент ребят из его отделения, стоявших на блоке неподалеку, накрыло прямым попаданием из миномета.

Он рассказал и больше не проронил ни слова. Я по привычке продолжал атаковать его длинной очередью вопросов. Он стиснул зубы, повернулся резко, на армейский манер, и ушел.

Вот тогда-то я и понял, что в этой войне вообще ни черта не смыслю».

До чего же этот случай похож на встречу во Вьетнаме американского журналиста М. Герра с разведчиком Четвертой дивизии США, ранее описанную мной в книге «Неизвестные лики войны»!

Повторю ее еще раз:

«Но что за историю рассказал он! Более глубоких рассказов о войне журналист никогда не слышал. Вот, например:

— Патруль ушел в горы. Вернулся лишь один человек. И тот скончался, так и не успев рассказать, что с ним произошло.

Герр ждал продолжения, но его не было. Тогда он спросил: что же было дальше? Солдат посмотрел с сочувствием.

И на лице его было написано: «Кретины, твою мать!. Какое тебе еще нужно продолжение?»».

Сравним отзывы корреспондентов о двух войнах: «Что за историю поведал мне он!» и «Но что за историю рассказал он!». Словно списывали друг у друга…

Когда осознаешь, что оказался в настоящем аду, который нечеловеческие, потусторонние силы водворили на земле, то больше не приходится рассчитывать на свои опыт, умение и подготовку. И тогда остается уповать только на Всевышнего.

Слово Артему Боровику:

«В апреле 87-го я познакомился со снайпером, у которого тыльная сторона грязного подворотничка была исписана словами из псалма 90: «Живый в помощи Вышняго, в крови Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое. Бог мой и уповаю на него…»

Война давала столько поводов, чтобы стать циником. Или убежденным мистиком. Каждый месяц, а на боевых — каждый, бывало, день — она заставляла тебя мучиться в поисках ответа на извечный вопрос: «Господи, почему его, а не меня?! И когда же — меня? Через минуту или через пятьдесят лет?»

Сегодня солдат возносил молитву тому, кот о на следующий же день проклинал.

И наоборот.

Помню, года четыре назад — кажется, в Кандагаре — паренек, только что прибывший туда после учебки, во время обстрела шептал быстро-быстро: «Мамочка, возьми меня в себя обратно! Мамочка, возьми меня в себя обратно!.» А другой, оставшись без рук и глаз, отправил из госпиталя письмо отцу: «На черта ты, старый хрен, сделал это девятнадцать лет назад?!» (…)

Как-то раз в нужнике я стал невольным свидетелем страстной, неистовой молитвы здоровенного сержанта-спецназовца. Я скорее мог поверить в самое невероятное чудо (например, что мы выиграем войну), но только не в то, что видел своими глазами. Парень был олицетворением несокрушимой мощи спецназа (!) — надежды наших надежд, генштабовского идола-божества. Не помню, о чем конкретно он просил. Помню, что сортир был единственным безопасным местом в той части, куда не мог проникнуть вездесущий глаз замполита, который, скорее всего, тоже молился втихаря, но не там и не в то время».

Если бы государственные интересы не требовали воспитания новых солдат для своих армий, если бы с таким же упорством, с каким телеканалы показывают последствия стихийных бедствий, они ежедневно демонстрировали кинохронику о концлагерях и военных госпиталях, если бы в школьных программах в рамках изучения истории появился предмет «психология и философия войны», если бы инженеры человеческих душ — писатели, режиссеры, поэты, художники — хотя бы десятую часть творчества посвящали не героике войны, а ее грязи, если бы о войне снимали фильмы ужаса, если бы компьютеры сгорали после каждой проигранной миссии в военных игрушках…