– Приятных снов, детектив.

Я зеваю во весь рот:

– Нет, правда, спать совсем не хоче…

Просыпаюсь, а Хлои рядом нет. Лежу, млею, весь такой расслабленный. Где-то за стеной стонут древние водопроводные трубы, в ду́ше плещет вода. Вытаскиваю из-под подушки свои часы: полвторого. Глубокая ночь на дворе. Ничего страшного, сегодня воскресенье, а на службу мне только во вторник. Ох, все пофигу: и вторник, и служба, и проклятое дело Малика. И Тревор Дулан. И интересы британской общественности. Вот пошлю всех на хер и все воскресенье – нет, всю неделю, а еще лучше целый месяц – из Хлоиной постели не вылезу. Только что-то мне покоя не дает. Что? Дурацкая мысль, вот что. А мысль такая: с какого перепугу эта умница, красавица и аристократка прыгнула в койку с полузнакомым мужиком? Такое только в порнофильмах происходит или в распаленном воображении моих коллег. В реальном мире такие, как Хлоя, второе свидание в траходром не превращают.

Погоди-ка, Гордон Эдмондс, какое еще «второе свидание»? Ты уже в пятый раз в Слейд-хаус приходишь. Забыл, чем тебя кормили, что ли? В первую субботу Хлоя приготовила бифштексы, во вторую – треску с картофельной запеканкой, в третью – пирог с олениной и «Гиннесом», в прошлую субботу был фазан, а сегодня ростбиф. Пять ужинов, пять суббот, пять бутылок вина, пять долгих бесед о том о сем и о всяком разном: о детстве, о политике, об общественной морали; о ее покойном муже и о моей бывшей жене; о Джоне Рёскине, викторианском искусствоведе. Вы же друг другу каждый вечер звонили, пожелать спокойной ночи и приятных сновидений. Ухаживание, может, и недолгое, но не похабное, а даже и вовсе романтичное. Ты – мужественный красавец-полицейский, в постели на высоте, так сказать. В чем проблема-то? Да, тебя полюбила Хлоя Альбертина Четвинд.

Сам я ее не люблю – пока не люблю. И вообще, любовь в сексе зарождается. Чем больше в женщину, кхм, проникаешь, тем больше ею проникаешься, так по-моему. Кто знает, может, мы поженимся. И стану я владельцем Слейд-хауса. Ну, наполовину. Подумаешь, три привидения! Хлоя меня еще больше ценит за то, что я их тоже слышу. Слейд-хаус – огромный особняк, много больше, чем дома Тревора Дулана и его приятелей из клуба консерваторов. Даже если из-за Малика я из полиции вылечу, то Слейд-хаус станет моим спасательным кругом. Интересно, сколько он стоит? Сто тысяч фунтов? Сто двадцать тысяч? Огромные состояния постоянно из рук в руки переходят – и в бизнесе, и в лотерее, и среди уголовников, и вот так, в законном браке. Хлое нужен мужчина, вот я и предложу ей свое крепкое плечо, а она меня финансово обезопасит. Так будет по справедливости.

– Го-ор-дон! – окликает она откуда-то из соседней комнаты. – Ты не спишь?

– Уже нет! – кричу я. – Ты где?

– Dans la douche[2]. У меня тут пробка застряла, вытащить не могу…

Вот чертовка!

– Ах не можешь?!

– Помогите бедной женщине, детектив! Поднимитесь по лестнице.

На кровати лежит пушистый коричневый халат – наверное, от покойного мужа остался. Ничего, Стюарт меня простит: жену его я уже опробовал, теперь вот халат примерю. Надеваю халат, выхожу из-за тяжелого бордового полога, пересекаю круглую спальню и оказываюсь на лестничной площадке. Слева от меня – напольные часы, справа – лестница в вестибюль, а лестничный пролет передо мной ведет к светлой двери на самом последнем этаже, где очаровательная Хлоя Четвинд в мыльной пене ждет своего рыцаря без страха и упрека.

– Гордон, ну где ты?! Гордон?

Иду уже, иду. Взбегаю по лестнице, через две ступеньки. На стенах висят портреты. Вот какой-то юнец в потертой кожаной куртке – темные волосы прилизаны, сам узкоглазый, будто китаеза. Еще одна картина изображает блондинку, разряженную в пух и прах, с высокой прической валиком, как у певиц 60-х годов. Блондинка мечтательно улыбается, как моя Джули до того, как превратилась в нервозную стерву. Я останавливаюсь, касаюсь губами нарисованных губ – а что, нельзя? На третьем портрете – тринадцатилетний мальчишка, русоволосый, носатый, насупленный, в твидовом пиджачке и с галстуком-бабочкой, не иначе как заботливая мамаша его наряди…

Это же Нэйтан Бишоп! Не может быть. Да, точно он. Сердце колотится, меня мутит, ноги подкашиваются. Нэйтан Бишоп, тот самый, которого Фред Пинк в 1979 году видел в проулке Слейд. Нэйтан Бишоп, фотографию которого Фред Пинк из газеты вырезал. Тревор Дулан заставил Дебби снять с нее копию и пришпилить к стене, чтобы всем показать, – в департаменте уголовных расследований полицейского управления долины Темзы серьезно относятся к показаниям свидетеля, восставшего из девятилетней комы. «Она все врет», – обиженно звучит у меня в ушах. Я вздрагиваю, едва не падаю с лестницы, встревоженно оглядываюсь – никого. «Она и жизнь у тебя отберет, и все остальное…»

Лестничный пролет вверх, лестничный пролет вниз – кроме меня, никого нет.

Пытаюсь расслабиться, уговариваю себя, что мне послышалось, только и всего.

«Может, какое оружие в щель завалилось», – продолжает голос.

Голос нисколько не похож на Иону и Нору. Он обращается ко мне. Не знаю, откуда у меня взялась эта уверенность, но точно знаю, что ко мне.

«В щели сор сметают», – говорит мальчишка.

Щели? Сор? Оружие?

– Ты кто? – бормочу я, обращаясь к портрету Нэйтана Бишопа, но где-то в глубине рассудка понимаю, кто это.

«Уже никто, – отвечает мальчишка. – От меня мало чего осталось».

– А зачем мне… – (Я совсем спятил – веду разговоры с портретом давно пропавшего мальчишки.) – А зачем мне оружие?

Откуда-то издалека доносится тиканье напольных часов.

Это все моя выдумка. Нет, не выдумка. Каждое слово отзывается болью в голове.

«Тебе незачем, поздно уже, – говорит мальчишка. – Но ты другим передай».

– Кому – другим? – спрашиваю я бесплотный голос, не понимая, звучит он или нет.

«Другим гостям… Я уже заканчиваюсь… уже ничего не осталось».

– Эй! – говорю я, но мальчишка исчезает.

Крадусь вверх по ступенькам задом наперед, подальше от портрета Нэйтана Бишопа, и натыкаюсь на следующую картину. А с нее смотрит знакомое лицо. Это я, Гордон Эдмондс собственной персоной. Я даже не прифигел, – наверно, в голове что-то переклинило от шока. Стою как дурак, будто перед зеркалом, разглядываю свой портрет: вот он я, Гордон Эдмондс, в пушистом коричневом халате, стриженный под машинку, на лбу залысины, физиономия как у Фила Коллинза, только моложе, подтянутее и симпатичнее, рот разинут от удивления, а вместо глаз – два телесных пятна. Пялюсь и пялюсь, а потом вдруг думаю: «Надо бы отсюда сматываться. Хрен его знает, что здесь происходит». Хотя, конечно, фигня все это. Чего тут бояться? Того, что Хлоя мой портрет нарисовала? Шевелю извилинами, но мысли путаются. Мозг вроде как подморозило. Значит, Хлоя нарисовала не только мой портрет, но и все остальные? А если она нарисовала все остальные, значит и портрет Нэйтана Бишопа – тоже ее рук дело. Значит, его имя было ей знакомо, но она мне соврала. Значит…