жареный в жопу не клюнет. Россию сначала имеют, потом она начинает нервничать, затем воевать как положено. Проходит время, мы расслабляемся, думая, что нашей безопасности ничто не угрожает, и нам втыкают по самые помидоры.

«Чистилище» смотрел?

– Ага, – ответил Абрамов, ковыряясь в носу грязным пальцем.

– Вот там всё прекрасно показано, – продолжил я, – а выводы ктонибудь сделал? Нет!

«Шакалы» не стеснялись ничего и не останавливались ни перед чем, разворовывали даже посылки из дома, что присылали родители. Кожевников бегал за мной целый день, пытаясь выудить полтинник, пришедший в письменном конверте. Мне было смешно и страшно оттого, что многое ещё впереди. Служить нам полтора года, а желания даже на день растянуть не получается. Погода в подразделении и воинский дух в целом напрямую были связаны с теми, кто командует. С первого батальона всего за два месяца учебки сбежало семь человек. Троих поймала комендатура, четверых объявили в розыск. Сразу после принятия присяги сержанты слетели с катушек. Требуя деньги от рядового Колмогорова, они перестарались, сломав бойцу грудную клетку. Пацан умер непонятно за что. Виновных посадили и наказали весь наряд за то, что дневальный и дежурный по роте никак не отреагировали на произошедшее. Искоренять дедовщину в армии нужно, но как? Рыба гниет с головы. Что касается напутствий отцов и старших братьев, которые мы слушали на своих проводинах, так они просто не совпадали с действительностью.

Рядового Бабушкина следующей ночью после отбоя накормили хлебом с зубной пастой. Он громко рыгал и тоскливо плакал в туалете, после чего сбежал из части. Бегал он не долго. Тем же вечером его поймал патруль на железнодорожном вокзале. Видимо, побег он планировал давно, раз припрятал зимнюю одежду. Наказывать бойца пришёл сам комбат с топором в руках. При виде такой картины мы испугались, мысленно попрощавшись с новоявленным дезертиром. Но комбат просто молча порубил на куски дубленку бойца и так же молча удалился к себе.

Днём на плацу занимались строевой подготовкой, которая надоела даже молодым сержантам. Потом уборкой снега, выстраивая с помощью лопат всевозможные ромбики и квадратики. В первом батальоне у отцовкомандиров смекалки было куда больше. Они выгнали на мороз все три роты в одном постельном белье, с тумбочками и табуретками в руках. Таким образом их комбат наводил порядки в своём хозяйстве.

– Там у кого-то из бойцов бельевые вши завелись, – сказал мне Андрей, – вот и разминается пехота.

Вслед за первой ротой выбегали из казармы вторая и третья, вытаскивая подушки и матрасы. Они кидали всё это в снег, присыпая сверху. Роты сделали пять кругов вокруг штаба полка и повзводно вернулись в свои расположения. Позже на плац вышли бойцы из нарядов по роте, вооружённые вениками и щётками. Развесив пожитки рот в спортгородке, они занялись чисткой и дезинфекцией белья.

– Ничего у них не выйдет, – продолжил Андрюха, – всё это барахло сжечь нужно.

– А ты откуда знаешь? – спросил я, глядя на процесс дезинфекции.

– Так деревенский я. Много чего повидать пришлось.

Лейтенант Хажеев не отставал от нас с Абрамовым, придумывая или где-то вычитывая ужасы, которые происходят в линейных частях. Мы только глупо улыбались в ответ, зная, что ничего страшнее, чем здесь, мы больше не увидим. Нам правда было смешно слушать о снующих крысах в казармах и пьяных офицерах после беспредела, который происходит здесь. Нам было всё равно, куда ехать, где служить и откуда увольняться. Но взводный не хотел нас отпускать, ведь осенью мы собрали неплохую рок-группу и выступали по выходным в клубе учебного гарнизона. Нашим родителям прислали благодарственные письма, а нам повесили по одной лычке на погоны. Пацаны смеялись по этому поводу, мол, лучше дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора, а нам было плевать.

Как только началась война на Кавказе, в голове созрел план, и мы чётко придерживались его, не отступая ни на шаг. Нас пытались атаковать дембеля музыкального взвода, угрожая расправой, если мы их не заменим. Мы в свою очередь огрызались хорошими связями с комендантским взводом. Последних боялись даже офицеры. Подписать рапорт в оркестр мог только сломавшийся боец или желающий прослужить тихо и мирно. Я не встречал никого среди ребят, кто бы всерьёз относился к такому виду службы, как в полковом оркестре. Многие завидовали нам. У нас был выбор, у остальных его не было. Никто не строил из себя героя, просто чувство свободы было развито больше, чем чувство самосохранения.

Я вёл переписку с краповым беретом, служившим ещё в первую чеченскую войну. Так вот, в его письмах я не встречал ни ноты сожаления, ни протеста в пользу мирного урегулирования. Значит, то, что происходит на Кавказе, нужно закончить, желательно в нашу пользу. Почему бы не стать свидетелем этому, а не бардаку в линейной части. Майкоп, Дагестан, Осетия на границе с Грузией – мест было предостаточно для бойцов, желающих служить с интересом. Мои сослуживцы не хотели прозябать всю службу среди болот Урала. Мы ожидали отправки не меньше дембеля. Весь окружной учебный центр говорил об этом, не смолкая, распуская слухи о льготах и зарплате бойцов, которые участвуют в боевых действиях.

– Тридцать рублей в месяц на восемьсот десять в день махнём, не глядя? – смеялся Андрей.

– Фигня вопрос, – отвечал я, подсчитывая, сколько можно купить хороших электрогитар и микрофонов.

Время шло то быстро, то резко замедляя ход. Так часто бывает, когда тебя разрывают на части сомнения и неуверенность в завтрашнем дне. Мне кажется, наша первая седина прорезалась именно в учебке. Я представлял бегущие секунды и минуты струйкой песка, который находится в стеклянных часах нашей истории. Хотелось со злости разбить их о стену. Провести один день вне времени и пространства, полностью отключившись от реальности. Проспать все два года. В армии ничто и никогда не будет зависеть от тебя. Ты абсолютный ноль. Единственное, что тебя успокаивает, так это то, что ты не один такой. Нас много, нас сотни тысяч таких. И каждый переживает одно и то же. Физические нагрузки, сон и еда. И так каждый день…

Абрамов всегда о чём-то мечтал. Не о великом, конечно, а о своём пацанском. Казалось, ничто не может выбить его из колеи. Даже после кулаков сержантов он всё равно заглядывал им в рот. Конечно, его обрадовала лычка на погонах. Все к концу шести месяцев мечтали о молодом пополнении. Смотреть в глаза перепуганному человеку глазами наглого сержанта Гизатуллина – мечта каждого бойца. Даже таким, как рядовой Бабушкин, хотелось скорее стать «черпаком». Отслужить год, дождавшись того момента, когда от него отстанут. К сожалению, мечтам сломавшихся парней сбыться не суждено. Они так и останутся слабыми вплоть до увольнения из рядов российской армии. Такова система, таково общество будущих мужчин. Кто из слабых это понимал быстрее, те стремились любой ценой попасть в медсанбат. Занимались членовредительством, проявляя неимоверную глупость ради билета по непригодности к службе. Отрубали пальцы топорами, пытались вешаться, глотали всё подряд, убивая своё здоровье.

А мы смеялись или терпели. Смех в данной ситуации – это как нервный тик. Как признак слабоумия, но неплохая защита от внешней агрессивной среды. Даже в те немногочисленные спокойные ночи, когда большинство в казарме смотрели сны, мы болтали. Болтали о первом сексе с подругами, о глупых выходках в школах, о друзьях, которые избежали армии. Разговоры о чём угодно, только не о завтрашнем дне. И не от страха перед ним, а от риска заболеть этим страхом и измениться навсегда.

Самое дорогое для солдата – это письмо из дома. Как маленький кусочек беззаботного прошлого, как глоток свежего воздуха, который нужен, чтобы не задохнуться. Письма читались в укромных местах казарм и территории части. Позже, когда были выучены наизусть, перечитывались самым близким друзьям. Адреса одноклассниц раздавались за пачку сигарет или за чистые конверты. Кто-то в шутку давал адреса своих бабушек, после чего смех заражал всю казарму. Парни, не имевшие ни фантазии, ни таланта, просили о помощи, чтобы красиво составить текст письма. Рассказать о себе незнакомой девушке и добиться от неё фотографии в ответ – задача не из лёгких. На тетрадных