Огромные серые глаза испуганной оленихи смотрели на него с любимого лица. Демьян знал каждую черточку, каждую морщинку на нем. Он покрывал неумелыми поцелуями этот высокий лоб и скулы, и щеки с округлой родинкой на правой. Он знал, как счастливо замирает сердце, когда эти пушистые ресницы щекочут кожу, какими нежными бывают на рассвете прикрытые веки, как сладко умеют целовать эти губы, какими острыми кажутся жемчужные зубки, если хватают тебя за мочку. И шепот он помнил — хриплый, сорванный: «Волчонок мой, зверенок…».

Все это Демьян помнил. Со всем попрощался, когда нес Поляшу через лес.

Но теперь она стояла на кромке. В грязных обносках, оставшихся от белого савана, в который Дема собственными руками завернул ее гибкое тело, обтирая от крови, скуля, как побитая шавка. Смотрела серыми глазами, тянулась белой рученькой.

— Уходи, — прорычал Демьян, из последних сил стараясь не закричать. — Пошла прочь, гниль. Морок болотный. Не верю. Прочь.

Легкий шажочек ее босых ног разнесся хлюпаньем жижи. Еще один взмах руки, губы искривились, между бровями легла морщинка.

«Сейчас захрипит, — понял Дема. — Завоет, как лютая…»

И сжался, готовясь к прыжку. Рубануть по мороку, прогнать его, не позволить испачкать память о Поле болотной гнилью.

— Дема, это ты? — тихо спросила она, делая еще один шаг. — Демочка… Какой ты стал…

И заплакала. А нелюдь плакать не может.

Демьян и сам не понял, как успел отцовый кинжал упасть в траву, как сам он рванул вперед через острые ветки и сухую листву. Он уже представил, как все годы, что промелькнули одним неумелым мазком, оказались ошибкой. Вот она, рядом, его Поляша, теплая, мягкая, родная. Только обними, прижми к груди, заройся лицом в волосы, почувствуй, как бьется в ней ток крови. Только прикоснись к любимому, желанному телу. И Демьян прикоснулся.

На ощупь кожа ее была холодной и скользкой, как у болотной лягушки. Страшнее этого нечему было случиться.

* * *

Демьяну только исполнилось шесть, когда Поля переступила порог их дома. Тоненькая до синевы, с хрупкими плечиками и спутанными волосами, она была совсем непохожа на ту, кем нарек ее Батюшка.

— Ну, знакомьтесь, Пелагея это, жена моя, — сказал он, обтирая руки о поданное Глашей полотенце.

Что понимал тогда в жизни Дема? Что вообще мог разуметь в их странном существовании малыш, прячущийся от строгой матери в темном углу? Но по тому, как охнула тетка Глаша, прижала к щекам ладони, закачала головой, по абсолютно прямой, окостеневшей спине Аксиньи, по ее сведенным бровям, по хрустко лопнувшей в пальцах плошке, Дема понял, что случилась беда. И принесла ее чужачка, которую за руку привел в их дом отец.

— Ты давай, Поляша, — кашлянув, проговорил Батюшка. — Отдохни с дороги, с семьей своей новой… познакомься… — Но поймал яростный взгляд Аксиньи, съежился, скрипнул зубами и вышел из комнатки, чуть наклонив голову в дверях.

Волосы у него и тогда уже были седыми, а на лице лежали глубокие устья морщин. На сколько отец был старше третьей своей жены, Дема так и не узнал. На сколько жена эта была старше его самого — помнил крепко. Ровно десять лет и четыре месяца.

В памяти осталось, как застыла она в двух шагах от порога, совсем еще девочка, — в куцем, слишком коротком для этих краев платье, с обгрызенными до мяса ногтями.

— Здравствуй, сестрица, — первой нарушила тишину Глаша, комкая в руках полотенце, расшитое для мужа, которого теперь придется делить на троих.

Полина дернулась, подняла огромные серые глаза.

— Чего уставилась, как корова нетеленная? — Полотенце полетело на пол, в самый сор. — Все мы тут сестрицы… Куда деваться-то? — Глаша постояла, тяжело дыша, потом медленно наклонилась, подхватила упавшее, отряхнула, засунула в карман передника. — Коль он привел, коль ты пришла, так заходи. Поди умойся, серая вся с дороги… Воду во дворе найдешь.

Дема точно помнил, что от слов этих Полина тут же обмякла, тонкая рука ее, которой она подхватила полотенце, протянутое теткой, чуть заметно дрожала.

— Спасибо…

Демьян еле уловил ее шепот и шаги, но звук разбивающейся на осколки плошки, что швырнула в косяк двери Аксинья ей вслед, услышали, кажется, и в лесу.

Однако сколько бы Матушка ни лютовала, решенное Хозяином оставалось решенным. Полину поселили в дальней комнате, соседней со спаленкой, где обитали Демьян с Феклой. Так они и подружились. И месяца не прошло. Да и как можно дичиться той, что робко улыбается днем, но тоскливо всхлипывает по ночам? Тонкие стены и стали залогом их дружбы.

— Опять ревет, — нахмурив лоб, шептала Фекла и прижималась ухом к стене. — Как есть ревет.

Ей тогда и пяти не было. Тонкие косички, вечно мокрый нос и огромное сердце, умеющее любить даже самую маленькую букашку. Даже незнакомицу, принесшую в дом беду.

— Плакса, — дергал тощим плечом Демьян, делая вид, что всхлипывания за стеной его ни капельки не волнуют.

Но и он томился от жалости, ловя потерянный взгляд новой тетки за общим столом. Ее как молодую жену посадили по правую руку от Батюшки. Она теперь должна была подавать ему хлеб, шепча наговоры за здравие да силу, только сбивалась уже на первом слове, роняла крошки на пол, тянулась их поднять, словом, нарушала сразу все их негласные, незыблемые правила. Глаша хмурилась, но молчала, Аксинья и вовсе, кажется, разучилась говорить. А Батюшка словно и не замечал ошибок, только смотрел на Полину из-под бровей, а глаза его предательски теплели.

Демьяну и смешно, и тревожно было следить за взрослыми. Их мир для него казался куда непонятнее мира лесного. Но своим острым, детским чутьем он понимал, как одинока и слаба Поля, как враждебна к ней старшая Матушка, как мечется между ними тетка Глаша. И как сильно виноват во всем этом отец.

Первым он и сдался. Собрал мешок и ушел в лес, махнув рукой на женщин, которых назвал своими, да не знал теперь, что с ними делать. Провожая его на крыльце, Полина заплакала уже не таясь. Снег сыпал и сыпал, заметая следы Хозяина, трусливо поджавшего хвост. И воцарилась бесконечная ночь.

Теперь Демьян сравнил бы ее с болотом — рыхлая жижа, затхлый дух, болезные, гнилые пустоты тишины. Гнев Аксиньи сверкал грозовыми раскатами, никто не решался оставаться с ней наедине, волосы вставали дыбом от каждого взгляда, который она тяжело бросала на любого, кто смел обратиться к ней. Полина плакала по ночам все безутешнее, становилась все прозрачнее и бледнее. Дичилась и вздрагивала, как дикий зверек. Даже тетка Глаша забросила свою неуемную опеку над всем, обитающим в доме, и все чаще скрывалась в своем углу — штопала что-то, покашливая.

— Пойдем, — в одну из самых темных ночей решила за всех Фекла, соскочила с высокой кровати и выскользнула из спаленки.

Ее голые пятки зачастили по деревянную полу. В другое время Глаша схватила бы проказницу поперек живота, защекотала, запричитала бы, унося обратно в тепло и уют. Но никому теперь не было дела до детского сна. Демьяну такая голодная вольница успела надоесть. Зимой из дома не выйти — кругом снег, кусачий мороз да мерзлые тени шастают между деревьев. А тут еще и печка холодная стоит. Хлеб и тот пекли через раз.