зависимую от этого первичного целого. Но Гуссерля занимают обыденные примеры — скворцы и почтовые ящики, не исчерпываемые своими сериями качества, тогда как Лавкрафт заставляет нас ощутить различие, используя объекты, угрожающие существованию человека. Для каждого объекта, в том числе Ктулху, есть «дух» и «общее впечатление», несводимые к веселеньким пучкам осьминожьих, драконьих и человеческих качеств. Те, кто утверждает, что такой пучок качеств не страшен, совершенно правы. Но они зря думают, что Ктулху и есть такой пучок.

3. Впавшие в истерику левантийцы

«Участились оргии колдунов-вуду на Гаити; корреспонденты из Африки также сообщали о каких-то волнениях в народе. Американские официальные представители на Филиппинах отмечали тревожное поведение некоторых племен, а в Нью-Йорке группу полицейских в ночь с 22 на 23 марта окружила возбужденная толпа впавших в истерику левантийцев» (СС 174; ЗК 64).

Расизм может только испортить философа (см. снисходительные замечания Хайдеггера о «сенегальских неграх» в блестящем во всех прочих отношениях инструмент-анализе 1919 года[62]). Но в некоторых редких случаях реакционные взгляды могут улучшить воображение писателя. Уэльбек уже отмечал, что расизм Лавкрафта может оказаться как раз таким случаем: «Теперь речь уже не идет о „хорошо воспитанном“ расизме „белых англосаксонских протестантов“; это ненависть животная, ненависть зверя, посаженного в клетку и вынужденного делить свою клетку со зверями другой — и сомнительной — породы»[63]. Уэльбек отсылает здесь к следующей невероятной вспышке в письме Лавкрафта к Фрэнку Белкнапу Лонгу о населении нью-йоркского Нижнего Ист-Сайда:

Штуковины органического происхождения — итало-семито-монголоиды, которые наводняют это жуткое чрево, даже в вымученном воображении нельзя представить себе относящимися к человеческому роду. Это чудовищные и расплывчатые наброски питекантропа и амебы, кое-как слепленные из какого-то ила, смрадного и вязкого, получившегося в результате земляного гниения, которые пресмыкаются и перетекают по улицам и в улицах грязи, входя и выходя в окна и двери таким образом, который не наводит ни на что другое, кроме мыслей о всепобеждающем черве, или о малоприятных вещах, изошедших из морских бездн[64].

Если бы что-то подобное встретилось в письме Хайдеггера, это был бы скандал, способный похоронить его репутацию[65]; в «Майн Кампф» Гитлера это был бы один из многих проходных примеров. Однако, хотя этот пассаж показывает Лавкрафта-человека не в лучшем свете, наша реакция должна быть в первую очередь литературной. Заметьте, что напыщенная двухдефисная конструкция «итало-семито-монголоиды» выкидывает нас далеко за пределы любой конкретной чужой расы. «Что за племя могло спровоцировать на такой „водопад“? — справедливо недоумевает Уэльбек. — Действующие этнические реалии имеют тенденцию размываться... Это галлюцинирующее видение стоит непосредственно у истоков описания кошмарных существ, населяющих цикл Ктулху»[66].

Отвратительный с этической и политической точки зрения расизм Лавкрафта, несомненно, эффективен в чисто литературных терминах. Прежде мы видели, как Лавкрафт обращает историю человечества и планеты в прах путем сравнения с обширными циклами времени и эволюции, смутно угадываемым теософической традицией. Но параллельно с проблесками истины, которые Лавкрафт находит в работах Парацельса, Бёме и воображаемого фон Юнцта, обостренным чутьем к обширным космическим циклам обладают представители не-белых рас. Белые империалистические нации эпохи Лавкрафта оказываются совершенно бессильными против тайного сговора между чудовищными древними созданиями и их колонизированными эмиссарами на земле. Встречаются смутные намеки на народные волнения в Индии, по-видимому, слишком пугающие, чтобы говорить о них иначе как «сдержанно». В Южной Африке предсказываются некие «зловещие события», зафиксированные издателем западной газеты. На Филиппинах беспорядки. И в довершение картины ужас приходит к самому порогу: даже в Нью-Йорке полицию осаждает «возбужденная толпа впавших в истерику левантийцев». Здесь сомнительное обобщение «левантийцы» используется как единый каузальный агент, которому придается общее качество «впавший в истерику», что звучало бы очень смешно, если бы реальные жители Леванта не могли воспринять это как оскорбление. Хотя легко представить себе, как жестко раскритиковал бы этот пассаж поздний Эдвард Саид, в некотором смысле саидовская критика била бы мимо цели. Как бы оно ни заслуживало обвинения в ориентализме, лавкрафтовское упоминание толпы впавших в истерику левантинцев действительно пугает, причем, по-видимому, даже читателей из нынешнего Ливана и Сирии. Впрочем, белые люди не полностью защищены от контактов с древними расами, как видно из кошмаров скульптора Уилкокса.

Фактически лучшим способом испортить приведенный в начале этого подраздела пассаж было бы вычистить из него весь неудобный ориентализм: «Провиденс не был единственным местом, где в это время происходили странные события. Проблемы также затронули представителей столь разных культур, как индийская, гаитянская, африканская и филиппинская». Толерантный либеральный автор этого варианта определенно лучше Лавкрафта как гражданин мира XXI века, но гораздо менее эффектен в производстве ужаса.

4. Наичернейшие разновидности вуду

«.„Полиция не могла отнестись к [этим обрядам] иначе, как к какому-то тёмному культу, прежде им неизвестному, но куда более дьявольскому, чем наичернейшие разновидности африканского вуду» (СС 175; ЗК 65-66 — пер. изм.).

Здесь мы снова видим следы отвращения Лавкрафта к Африке, также отраженные в значительном количестве темнокожих среди всевозможных злобных моряков и культистов в его рассказах. Мимоходом будет интересно отметить, что в этих рассказах женщины обычно не вступают с заговоры со Старшими Расами. Единственное яркое исключение — Лавиния Уэйтли в «Ужасе Данвича», генетически неполноценная и уродливая альбиноска, забеременевшая от какого-то иномирного создания. В остальном у Лавкрафта встречается лишь несколько отдельных упоминаний женщин в негативном ключе, которые часто объясняются общим элементом этнического или расового ужаса. Мать, у которой похитили ребенка, он удостаивает лишь звания «неповоротливой работницы местной прачечной по имени Анастасия Волейко» (WH 680; ВД 271 — пер. изм.), а омерзительная рыбоподобная официантка в Инсмуте описывается несведущим рассказчиком как «плосконосая девица с невероятно толстыми неуклюжими руками» (SI 627; МИ 345 — пер. изм.). Кроме Лавинии Уэйтли, единственная женщина, играющая центральную роль в лавкрафтовском космическом ужасе — предположительно белая женщина-ведьма Кеция Мейсон (WH 654; ВД 230), но даже там есть расистское эхо частичного воплощения Кеции в ее крысоподобном фамилиаре Буром Дженкине. Учитывая неловкость, всегда окрашивавшую личные отношения Лавкрафта с женщинами, легко вообразить альтернативного Лавкрафта — со склонностью не к расизму, а к мизогинии, в рассказах которого ужасающие орды женщин вступали бы в добровольные соития с древними расами. Но, за исключением странной беременности Лавинии, единственное упоминание сексуальности в «старших текстах» Лавкрафта встречается в намеках старика Зейдока на насильственное скрещивание людей с рыбожабами в «Мгле над Инсмутом». Менее благопристойный или более мизогиничный Лавкрафт мог бы легко посвятить этой теме куда больше материала.

Возвращаясь