— По-пластунски! — Выполняя приказ, я стал извиваться червем по земле. Держу карабин двумя руками, все тело прижато к земле, пытаюсь снова поставить дыхание под контроль. И это мне удается. Теперь ты можешь заставлять меня ползать, пока тебе не надоест, ты, проклятая свинья, будь ты проклят!

Когда он заметил, что так доконать меня не удастся, он приказал мне снова надеть ранец. Выполняя его задание, я не упустил возможности вдохнуть пару глотков свежего воздуха.

Я заметил, что близок финал, венец его садистского искусства. Быть может, я выдержу и не потеряю сознания.

— Возьмите ранец со спины и несите его в руках, чтобы вы снова не впали в свою слабость!

Какое проявление человечности! Ты же знаешь, что так будет гораздо тяжелее! И дальше началось:

— Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись! Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись!..

И после каждой команды «Ложись!» его блестящий сапог перед моим лицом. Все та же хамская улыбка на его губах в предвкушении того, что я потеряю сознание. Но он не удовлетворится только тем, что сломает меня физически. Он хочет сломать меня духовно, раздавить мое самосознание своим дрянным до блеска начищенным сапогом.

«Ты, проклятая свинья, дерьмовый уличный пес!» — мысленно ругаясь, я пытался убавить нарастающую во мне ненависть. Я заметил, как ярость нарастает во мне все больше. Постоянно эта гнусная ухмылка самоуверенности в своем превосходстве. Этот поляк ошибается! Сегодня сверхгерманец, а вчера еще безработный в заднице, далеко на востоке Германии, я его постараюсь охладить!

— Ложись! Встать! Шагом марш! Ложись! На получетвереньках! Ползком! На получетвереньках! Скакать! Скакать, Вы, слабак!

Во время последнего падения я, стараясь захватить воздуха, сорвал с лица противогаз. Второй раз я был близок к потере сознания. Но для Пандрика это была лишь половина победы. Его голос стал срываться на крик, когда он несколько раз приказал мне надеть противогаз.

Я медлил, стоя на коленях, склонившись над тяжелым ранцем. «Неужели этому мучителю все еще мало?» — думал я. И снова этот блестящий сапог перед лицом, и этот крик над самым ухом в то время, как я с трудом пытаюсь собраться с силами.

— Встать! вы, слабый мальчишка! Давай, давай! Вставайте! Вы что, не слышите, дряхлый мешок?!

И снова черный блестящий сапог, символизирующий контраст с моим бессилием, и его орущий, брызжущий слюной мерзкий рот надо мной.

Хватит! Из последних сил я вскочил и своей головой в каске резко ударил Пандрика в лицо. С хрустом смолк крик, в то время как я снова падал на землю, заплатив за силовой выпад новым приступом слабости.

— Вставайте! — услышал я спокойный голос. Рядом со мной остановилась вторая пара сапог. Я повернул голову и увидел рядом с Пандриком оберштурмфюрера Шёнера. Вставая, я искал какую-нибудь опору, и уцепился за колючую проволоку концлагерного забора.

— Возьмите свой ранец и идите в казарму!

— А вы, унтершарфюрер, отправляйтесь в санчасть, чтобы обработать травму, полученную в результате несчастного случая! Рапорт о несчастном случае мне не нужен, я сам был его свидетелем.

И в заключение очень энергичный вопрос:

— Вам ясно?

Когда я поднимал ранец, на нём разошлась шнуровка, и из него выпали на землю бетонные блоки.

Незадолго до Рождества нас сменило другое подразделение, и мы возвратились в Ораниенбург. Это было совершенно непримечательное время. Только случай с Пандриком и оберштурмфюрером Шёнером немного повлиял на мое знание людей. И, несмотря на это, все эти недели были вычеркнуты из жизни, как и многие другие до этого. В Ораниенбурге все было серое. Снежинки бесшумно падали в серые лужи, летнее полугодие прошло, не оставив надежды на веселую зиму нашей горной родины с беззаботным детским криком, сопровождающим катание на санках, лыжах или строительство снеговиков. Здесь, как мне казалось, люди зимой выглядели угрюмо.

Роту в две очереди отправили в праздничный отпуск. Мне повезло, и я с первой группой отправился на рождественские праздники домой. «Домой» — где же он теперь, мой дом? Родительского дома в обычном смысле я не знал никогда. С рождения у меня были лишь временные жилища.

Сначала это была больница в Вене, городе, показавшемся мне подходящим для того, чтобы появиться на свет. В детской памяти остались обрывочные воспоминания о многократной смене квартир где-то южнее Вены. Они всегда очень прихотливы в том, что касается ближайшего окружения. Когда завершилась первая фаза моего развития, я уже был в моем старом любимом Вайдхофене. О важнейших происшествиях того времени я помню до возраста двух лет, так, например, о том, как я проглотил календарный лист. Я очень хорошо помню вечно сырую однокомнатную квартиру на первом этаже дома 42 на Ибсзитцерштрассе, потом переезд на второй этаж и там уже казалось шиком, что жилая комната была отгорожена от кухни деревянной стеной.

Меня отдали на воспитание моей тете, супруге рабочего лесопильной фабрики в Обхуте. Она не питала ко мне особой любви. За пять лет ее влияния на мое детство я узнал много ненависти и много другого, что оказало подавляющее влияние на мою дальнейшую жизнь. Поэтому те немногие люди, которые по-дружески относились ко мне в то время, очень хорошо сохранились в моей памяти.

Затем и эта стадия моего развития миновала. В соседнем доме, после того как я начал учиться в школе, я нашел дружеский прием и хорошие условия. Изобилия в какой-либо форме и здесь не было, но это нельзя назвать недостатком. Когда произошла эта прекрасная перемена, в народной школе я уже поменял грифельную доску на тетрадь.

Всё это приходило мне на ум, пока я дремал в уголке у окна, пока неприветливая страна уносилась назад.

Уже сегодня вечером я буду дома. И все-таки это мой дом. Они будут рады снова увидеть меня, и это уже много! После десятичасовой поездки в поезде через всю Германию, назад по тем же рельсам, по которым я уезжал восемь месяцев назад, я возвращаюсь в мой старый город. Радость возвращения велика. Из «школяра» получился молодой красивый мужчина. Когда я перед моим первым выходом не без щегольства рассматривал себя перед портновским зеркалом, то пришел к выводу, что я действительно хорошо выгляжу.

Очень быстро пролетели те немногие дни, которые я смог провести в кругу близких. Рождество здесь, как и везде, было семейным праздником, немногословным праздником сопричастности. Ёлка для стариков осталась тем же, чем была в дни их юности. Во время праздников мне из части пришло письмо, что наша новая казарма полностью сгорела, а рота временно располагается в старой солдатской столовой. Поэтому из моего первого в жизни отпуска я возвращался со смешанными чувствами.

Зима в Бранденбурге, слава Богу, короткая, подходила уже к концу. Кроме дождя, как говорится, ничем себя не проявляла. Немного гололеда, холодный ветер по сухой старой траве, покрытой смесью инея и серого снега, заметной при ближайшем рассмотрении, когда мы в полной выкладке ползали по ней во время участившихся полевых занятий.