Однако Карина следовала по «тропе паломника», по которой проходили посещавшие Нотр-Дам туристы, закусив нижнюю губу и глядя на все отрешенно. Когда я попытался восхититься величием собора, она лишь плечами пожала:

– Церковь как церковь, только большая и старая.

– А чего ты ожидала? – удивился я.

Она опустила взгляд и сказала медленно:

– Я ожидала чего-то более мрачного, более таинственного, более интригующего и пугающего. Как в мюзикле.

Я понял, о каком мюзикле она говорит, и не стал развивать тему. Не люблю «Нотр-Дам» ни во французской, ни тем более в русской интерпретации, может, потому, что читал Гюго, а может, потому, что тема из этого мюзикла в свое время набила оскомину, ведь звучала она в каждом кафе, в каждой проезжающей машине…

В целом Париж, похоже, вызвал у Карины разочарование. У меня не вызвал – я живу в Сети и, по чужим рассказам, знал, к чему готовиться. Повторю: очарование Парижа никуда не делось, как никуда не делись фрески старинного, многократно отреставрированного собора. Но так же, как эти фрески часто скрыты под слоем более новых, а порой и просто заштукатурены, закрашены или покрыты многовековыми слоями копоти и пыли, так и очарование Парижа, который стоит мессы, утонуло в современности с веселым бульканьем.

Да простят меня парижане. Мне действительно понравился их город. И не только Сакре-Кёр, Нотр-Дам де Пари, Версаль и Лувр. Мне удалось почувствовать тот романтический тон, за который Париж всегда любили артистичные натуры. Но как непросто уловить это в современном Париже! Этот город всегда был многолюден, как Вавилон, в нем всегда было много иностранцев, но сейчас – такое ощущение, что ты не в сердце Западной Европы, а в каком-нибудь Маракеше. Встречал я блогеров, критиковавших нашу власть за многолюдство на мусульманских праздниках в Москве. Сам живя в этом городе, однако, никаких намеков на это многолюдство я не замечал, но, возможно, я не особо внимателен или мне не «посчастливилось» побывать в нужное время в нужном месте. В Париже, однако, мусульманскую общину не заметить было невозможно. То, что многие названия заведений дублированы арабской вязью, меня не поразило. Меня поразило то, что в некоторых кварталах арабские названия дублируются по-французски. К тому же не всегда, иногда они сделаны только арабской вязью.

Я отнюдь не отношу себя к скинхедам или нацикам; эта категория мне противна настолько, что я даже баню у себя в сети их страницы. Но местами в Париже (и даже на Елисейских Полях, которые, пожалуй, разочаровали меня больше всего) мне хотелось спросить – а где, собственно, Франция? И что делают французы в этом ближневосточном мегаполисе?

Мы с Кариной и близко не приближались к печально известному Моленбеку, но несколько раз чувствовали к себе нездоровый интерес со стороны вездесущих групп молодых людей арабской и африканской наружности. Пару раз на нас налетали стайки ребятишек, якобы случайно, но я (будучи предупрежден теми же записями из блогов) чувствовал, как эти от горшка два вершка наследники Салах-ад-дина своими ручонками пытаются шарить у меня по карманам. Им, понятно, обломилось – все ценное я держал у себя в нагрудном кармане куртки, а Карина – в крохотном клатчике. Я предлагал ей отдать мне паспорт и ценные вещи, но она отказалась и едва не поплатилась за это – на пешеходном переходе какой-то ушлый малый едва не вырвал у нее этот клатчик. Однако я тут же (опять-таки, по совету блогеров) громко сказал ему пару тех русских слов, которые нечасто встретишь в академических словарях. Сработало – клатчик был спасен, а Карина – дико удивлена тем, что я умею материться (я не стал ей рассказывать, что выдал первые две строчки одной из версий Большого Петровского загиба).

А один раз к нам даже подошло несколько молодых, плохо одетых людей, судя по лицам – из разных ближневосточных и североафриканских областей, но собравшихся в единую компанию. К счастью, они еще издали начали «выражать неприличное восхищение» Кариной (на арабском, но я, опять-таки, прочитал о подобном в одном из блогов, потому понял, о чем идет речь), потому не успели они подойти на расстояние плевка, как я посмотрел прямо в глаза одному из них, горбоносому и чем-то похожему на Бандераса, но с подживающим фингалом под глазом, который мне показался вожаком этой стаи, и внятно сказал:

– I am from Russia. Do You have some problem?

Эта, в общем-то, совершенно нейтральная фраза подействовала так, как надо: молодые люди аккуратно обогнули нас с Кариной и сделали вид, что дико заинтересовались магазином халяльной мясной продукции (на витрине этого магазина гордо высилась кабанья нога для хамона, возможно, тоже отнесенная к халяльной пище; если учесть, что алкоголь, который Пророк не любил столь же сильно, как и свинину, потреблялся здешней смуглой молодежью повсеместно, я этому ничуть не удивлюсь), а мы продолжили свой путь.

* * *

Впечатление «Нового Могадишо» только усиливала грязь, прочно поселившаяся на парижских улицах. Говорят, Париж и раньше чистотой не отличался, но это… загаженные улицы, загаженный Венсенский лес, Сена, несущая своими волнами целлофановые пакеты и пятна мазута… Даже такая, казалось бы, незыблемая вещь, как Елисейские Поля, и то не избежала этого поветрия – у самой Эйфелевой башни ветер лениво волочил по улице вездесущие макдоналдсовские и старбаксовские стаканчики, вокруг лавочек и урн громоздились залежи мусора, а вездесущие голуби растаскивали по округе недоеденные бигмаки. У меня сложилось стойкое впечатление, что чистота в Париже нужна была только французам, притом старше среднего возраста. Только они выглядели опрятно, и только они использовали урны по прямому назначению. Молодежь же, независимо от цвета кожи, вела себя совершенно по-свински: кажется, съесть мороженое и бросить упаковку под ноги считалось здесь чем-то совершенно обыденным.

Мое нелестное мнение о молодых парижанах Карина разделяла целиком и полностью. Поводом для этого послужило, однако, вовсе не то же, что у меня. Карине не нравилось то, что аборигены, близкие ей по возрасту, с ее слов, одевались как бомжи, громогласно слушали низкопробный рэп и порой колбасились под него, так сказать, не отходя от кассы, а их волосы, опять-таки со слов Карины, казалось, не мыты с прошлогоднего Дня взятия Бастилии.

И все-таки за всем этим – за столпотворением приезжих, ведущих себя как хозяева в самом плохом смысле слова, за грудами мусора и неопрятностью улиц, за разрисованными малохудожественными граффити старинными стенами – жил и дышал тот самый романтический Париж, так любимый поэтами, художниками и прочими творческими людьми. Я сумел его разглядеть, сумел почувствовать тот флёр загадки и романтики, который поселился на берегах Сены едва ли не со времен Хлодвига. Более того – сейчас, в наше время, Париж показался мне даже более привлекательным, чем тот, что я видел в рекламных буклетах и видеороликах с сайтов турагентств. Беззащитный, ранимый и униженный, он еще больше притягивал. И я даже подумывал бы о том, не прикупить ли здесь какую-нибудь недвижимость – квартиру, а может, и баржу, если они продаются… если бы не Карина.

* * *

Мы с Кариной сидели в ресторане «Жюль Верн» (если кто не знает, Ги де Мопассан называл его «единственным местом в Париже, откуда не видно Эйфелеву башню», поскольку он находится на площадке этой самой башни). Это был уже не первый наш визит на эту конструкцию, и даже пообедать на ней мы успели, но, так сказать, этажом ниже – в ресторане «Эйфель-58». Обед шел в одном пакете с посещением «Мулен Руж» и прогулкой по Сене на маленьком, производящем удручающее впечатление прогулочном катере. Мне прогулка понравилась, но Карине нет: погода была по-весеннему свежей и прохладный атлантический ветер, если мне не изменяет мой склероз, именовавшийся аквилоном, не позволял сполна насладиться пребыванием на прогулочной палубе, да к тому же нагонял короткую, противную волну, от которой у нас к исходу прогулки появились легкие симптомы морской болезни. А вот «Мулен Руж» пришелся Карине по душе, и меня это искренне порадовало. Мы вернулись в номер под утро и провели там довольно страстную ночь, если можно так выразиться: когда мы, усталые и довольные, заснули в обнимочку, солнце, предательски прятавшееся во время нашей прогулки по Сене, ничтоже сумняшеся освещало древний город едва ли не из зенита.