особенно распространено в Палестине. Если принять во внимание свойственное этой точке зрения уважение к браку, представление о Мессии как об обычном человеке, не отличающемся ничем противоестественным и наделяемом божественной силой только при его торжественном посвящении в мессии, то создание мифа о девственном рождении Мессии было, конечно, далеко от такой точки зрения». Конечно! Таким образом, вопрос был бы почти решен, но только почти, и критика запуталась бы в почти непреодолимых трудностях, если бы ей пришлось держаться только в узких рамках Палестины и «временных прецедентов», как это делают критик и апологет. Но им это не нужно, более того, они в этом не нуждаются. Ее дело не будет полностью проиграно, если ей придется ограничиться даже иудейской концепцией; ведь при этом она все равно должна наводить страх на апологета, заставляя его недоумевать, как Бог мог осмелиться совершить такое необыкновенное чудо, которое так резко противоречило бы всем представлениям иудейского народа и внутренний смысл которого народ, руководимый и наставляемый Им в течение двух тысяч лет, был бы совершенно не в состоянии постичь. Но он действительно имел бы абсолютное право утверждать, что иудейский монотеизм не только состоял в разделении Бога и мира, но и в своем развитии — см. Псалмы и Пророки — непрерывно стремился к упразднению различия в концепции единства. Не может ли концепция богорожденной личности Мессии быть завершением работы, которая так долго занимала еврейский дух?

Да, это было завершение, но как таковое оно не исходило из еврейского сознания, не было результатом еврейских представлений о времени по прямой линии, а проистекало исключительно из жизни христианской общины, которая восприняла эту идею изнутри и использовала для ее представления библейские заготовки. Община никогда не смогла бы сформировать то представление, которое мы находим в Евангелиях от Луки и Матфея, если бы не пережила то содержание, которое она нашла в них, как свой внутренний опыт, а именно: если бы не осознала единство божественного и человеческого как их сущность. Еврейский народ в дикой борьбе со своей похотью, влекущей его к разврату с природой, и в своем упрямстве так и не дошел до того, чтобы считать себя настоящей общиной и — образно говоря — обителью Божественного духа. Отсюда следует и то, что его высшие представления о Мессии — эти объективные отображения его внутренних переживаний, надежд и постулатов — несмотря на все стремления к устранению сущностной противоположности, так и не привели его к полному единству разделенных. Христианская община смогла мыслить и чувствовать это единство именно потому, что она завершила оппозицию и уже не противопоставляла универсальность божественного непокорности и упрямству человеческого, а противопоставляла человеческое вообще как греховное, благодаря чему оппозиция сама по себе оказывалась неоправданной, недействительной и упраздненной.

Из этой диалектики противопоставления, однако, сразу же становится ясно, каким образом община должна была рассматривать себя как божественный род и как единство глубочайшего различия. Она не могла воспринимать себя как результат исторического развития самосознания — ведь человек представлялся ей бессильным, поскольку вся власть — только в Боге; оно не могло представить себя и как произведение, в котором соединяются божественная и человеческая деятельность, — ведь человеческое стоит в нем как греховное само по себе, пока не будет принято божественным через его единственную деятельность и не превратится в сосуд его исторического облика, — в его самоощущении оно, следовательно, есть произведение, которое задано Богом без вмешательства человека. При таком взгляде, однако, в соответствии с природой религиозного духа, сразу же делается шаг к индивиду, вернее, этот взгляд даже не может сформироваться и утвердиться чисто самостоятельно, он скорее всегда должен сразу же проявиться в индивидуальном аспекте, что и происходит, Община должна убедиться в единстве божественного и человеческого в видении личности своего основателя и, наконец, должна сформировать ауру, что это единство устанавливается только Богом в видении поколения Иисуса. Когда это выражение завершено и Иисус воспринимается как богорожденный Сын Девы Марии, творческая скульптура религиозного сознания выполнила свою работу, и внутренняя природа самосознания, заданная христианским принципом, теперь выступает наружу как история рождения Иисуса.

Это грандиозное произведение восприятия не могло быть порождено ни иудейскими представлениями, ни индивидуальными представлениями об ОТ; оно могло исходить — или, точнее говоря, вдохновляться — идеей, одушевлявшей общину и стимулировавшей ее пластический инстинкт. Для выполнения работы требовался и некоторый внешний материал, который сам по себе был связан с идеей, выступал с ее стороны в качестве внешнего стимула и в конце концов усваивался высшей идеей. К таким стимуляторам, однако, относились не только ветхозаветные представления о Помазаннике, рожденном Иеговой, и о Сыне Девы, но и языческие представления о героях, рожденных богами. Мы даже должны сказать, что только распространение христианства в языческом мире, соприкосновение и слияние с их воззрениями позволило проявить ту огромную смелость, которая была необходима для того, чтобы считать божественное происхождение возможным и несомненным в том виде, в каком о нем сообщают Лука и Матфей.

Между прочим, мнение о греховности супружеских отношений совершенно чуждо возникновению этого взгляда и даже отдаленно не способствовало ему. С человеком, следовательно, белые согласны.

Слабость и греховность мыслились здесь в гораздо более общем и всеобъемлющем плане, а именно в том отношении, что человек не может привести к устранению сущностной противоположности. Поэтому, в сущности, нестыковка, если материнская доля в порождении Иисуса все же сохраняется; но эта нестыковка была неизбежна, если религиозное воззрение не хотело совсем покинуть почву реальности или не упразднить последние остатки естественного права. С другой стороны, женщина была необходима для формирования той идеи, о которой мы здесь говорим, поскольку человек не может быть представлен как несвободный и бездеятельный, а религиозное сознание всегда впадает в противоречие, приписывая всю власть и свободу божественному, и в то же время должно уступать человеку некоторые из этих славных атрибутов. Восприимчивость, которая в правильном понимании есть вся сила и свобода, пусть даже только в себе или в состоянии покоя и забвения, остается на стороне человека. Таким образом, дева в этом представлении есть лишь индивидуальная объективация женщины мысли или категории женственности, а именно рецептивности, которая предполагает божественное откровение. Даже если старое не может само по себе породить новый принцип, а новое устанавливается своей собственной силой или, скорее, должно быть установлено прямым божественным актом, это все равно должно произойти на почве старого, которое тогда предстает в индивидуальном развитии этого взгляда как женское и, после прекрасной несмешанной чистоты, как девственное.

Общие категории самосознания и индивидуальное их воплощение