Николай Павлович оказался втянутым в это дело случайно, как, впрочем, и большинство участников. Случайно поссорившись с народовольцами-эмигрантами, в Москву приехал Иван Кольцов, случайно здесь попал в компанию студентов-социалистов, которым не хватало одного шага для полноценной боевой группы, случайно на одном из вечеров в этой группе оказался Морозов, случайно сам Бахрушин сел рядом с Саввой Тимофеевичем на съезде промышленников, случайно Николай Венедиктович попросил связать его с Морозовым, на предмет знакомства с новыми, невиданными доселе социалистами-революционерами, называющие себя «эсер», случайно тот свел его с Кольцовым… И вот Николай Павлович сидит на диване в кабинете Смирнова, ожидая, какие посреднические услуги потребуются от него на сей раз.

Смирнов сделал неопределенный жест рукой. Обычная дурнота, владевшая им последнее время, десятикратно усилилась. Грудь уже не давило. Просто во всем теле внезапно образовалась слабость, почти немощь. Стало казаться, что в кабинете мало света, душно. Он расстегнул верхнюю пуговицу тугого, обычно чуть врезающегося в жилистую шею воротника. Чуть подумав, расстегнул и сюртук.

— Неужели отдадите? — упавшим голосом спросил директор.

Прошло минут десять.

Николай Венедиктович вернулся с кожаным дорожным саквояжем. Поставил его на стол перед Смирновым.

— Два миллиона ассигнациями.

От вида такого богатства у Николая Павловича перехватило дух. Так вот зачем его позвали! Чтобы был надежный, уважаемый свидетель факта передачи денег! Но как же тогда завтрашнее?!. Отменить? Успеют ли?

Только Смирнов успел пересчитать деньги, в кабинет вбежал «мажордом» Тихон. Новейшее приобретение Машеньки. Она его переманила от князей Юсуповых. Особенной разницы между ним и Агафьей не было. Разве что старуха ходила важно, степенно, а Тихон носился по этажам, как угорелый, самолично проверяя чистоту дверных ручек и качество приобретенной рыбы. Все твердил про какого-то Вателя, чьим примером он «чрезвычайно восхищается». Оказалось, весь подвиг этого француза в том, что он повесился, не сумев добыть к морскому обеду достаточного количества морепродуктов.

— Там от… — увидев Бахрушина, Тихон осекся и доложил по форме. — От его высочества великого князя Сергея Александровича.

Петр Арсеньевич кивнул.

Минуты через две вошел господин в коричневом сюртуке по последней английской моде. Крахмальная манишка, круглое брюшко, тоненькие ножки и остатки курчавых волос вокруг блестящей лысины делали его похожим на жука. Лицо парламентера выражало довольство и даже некоторую надменность.

— Иван Антонович Плющик-Плющевский, — тонким, почти женским голоском представился вошедший.

Смирнов молча, не вставая со своего места, подвинул саквояж визитеру. Бахрушин понял, что настало его время. Он встал, приосанился и важно произнес:

— Я, Николай Павлович Бахрушин, почетный гражданин, действительный член юридической коллегии. Имею честь приходиться Петру Арсеньевичу тестем. Ничто из произошедшего за пределы этой комнаты не выйдет. Но передайте великому князю, что я присутствовал при счете и могу подтвердить, что в данном саквояже находится два миллиона рублей ассигнациями. Слово мое имеет вес и значение.

— Обязательно передам, — учтиво кивнул посланник.

Затем осторожно взял саквояж, будто тот хрустальный, взвесил в руках, кивнул.

— Хорошо, господа. Разрешите откланяться.

С этими словами он круто развернулся на каблуках и вышел, унося под мышкой состояние.

— Так и будете откупаться, Петр Арсеньевич? — спросил Бахрушин, повернувшись к тестю.

Смирнов промолчал. Дурнота стала почти нестерпимой. В глазах темнело. Где-то в глубине тела появилась странная, пульсирующая, ни на что не похожая боль. От нее расходились круги. Во рту возник неприятный привкус. Петр Арсеньевич медленно встал, подошел к столику с коньяками и наливками. Налил себе немного дагестанского. Отпил. Горчит! Петр Арсеньевич гневно сплюнул коньяк обратно в бокал. Хотел было сказать, чтоб изъяли со складов, но в последнюю минуту передумал. Может, дело не в коньяке? Могут ли вкус и обоняние так измениться, что прежде любимые блюда и напитки кажутся отвратительными? Вчера любимые разварные груши с рисом показались гнилыми. Но ведь не может быть, чтоб дома к обеду ему подали гнилых груш!

— Что-то не так? — Николай Венедиктович волновался все сильней.

Не дожидаясь указаний, схватил графин с коньяком, налил себе в другой бокал и попробовал. Коньяк был отменный. Директор вопросительно взглянул на Смирнова. Тот понял, что Николай Венедиктович ничего непотребного в коньяке не находит.

«Что же это со мной?» — с досадой подумал Смирнов, глядя на толстые, словно баварские белые сосиски, пальцы Николая Венедиктовича, которые тот сложил на огромном животе. До чего же он на своего отца не похож! Разве что нервностью. Вроде далеко стоит, а всем нутром чувствуешь, что у него каждый поджилок трясется и в голове мыслей разных суетится миллион.

Дверь открылась, вошла Машенька.

— Петр Арсеньевич, вы еще не готовы?! — всплеснула руками она. — Бал скоро начнется! Я уже насчет экипажей распорядилась. Неужто так можно? Обо всем на свете забываете! Между прочим, там сам великий князь будет, опаздывать нельзя. Сами знаете, как он к нам настроен. Лучше лишний раз его не злить.

Бахрушин открыл было рот, чтобы сказать уважаемой Марии Николаевне, что необходимость ехать отпала, но Смирнов остановил его жестом. Последний месяц Машенька была сама не своя с этим балом. Три раза перезаказывала платье, все никак не могла договориться с куафером о прическах, спорила каких лошадей запрягать в выходную карету, и так далее. Придется ехать. Петр Арсеньевич не хотел, чтобы Машеньку в очередной раз свалила «ипохондрия», когда она оставалась до часу дня в кровати, а затем садилась на подоконник где-нибудь в отдаленном углу дома и рисовала пальчиком на стекле. Правда, последнее время ипохондрии у Марии Николаевны почти не случалось. Чтение захватило ее сильней, чем когда-либо.

— Тишский, приехали, — грубо сказал извозчик, останавливая кобылу напротив узкого, кривого, темного проулка.

Расплатившись с «ванькой», Тычинский вылез из коляски и с опаской огляделся вокруг, пытаясь рассмотреть в стремительно сгущающихся сумерках двух филеров. Обещались приставить на всякий случай. Все ж таки Евлампий Григорьевич для отечества ценность представляет, и бросать его на произвол судьбы неизвестно где никак нельзя.

Сколько Тычинский ни щурился, так никого и не увидел. Только на углу старьевщик присел отдохнуть, сняв свою тяжелую заплечную корзину, да сомнительный тип в драном картузе торчал чуть поодаль в подворотне. Евлампий Григорьевич занервничал, но быстро собрался. Произнес короткую молитву и полностью вверил себя деснице божьей, рассудив, что чему быть, того не миновать, а служить надо.

Шестой дом, самый высокий на улице, единственный переливался огнями. Со второго этажа доносилось громкое пение под гитару. Тычинский глубоко вздохнул, украдкой осенил себя крестным знамением и вошел в темную парадную. Внизу, у лестницы, дремал дворник, положив голову на нижний край витых деревянных перил. Евлампий Григорьевич вздохнул с облегчением. В случае чего дворник засвистит, позовет околоточного, как-нибудь выручит.