– Стало быть, тебе сегодня сделали операцию? Что ж, врачи свое дело знают, и я уверена, что все будет хорошо. Так что будь умницей, понял? Будь умницей.

У меня болела нога, мне было очень одиноко, и я заплакал.

Она встревожилась, быстро обошла мою кровать и неловко встала сбоку. Видно было, что ей не терпится успокоить меня, но она не знала, что для этого нужно сделать.

– Господь поможет тебе вынести все страдания, – серьезно сказала она. – Вот! У меня есть послание.

Она выудила из сумочки несколько брошюр и вручила мне одну из них.

– Почитай это, будь умницей.

Она коснулась моей руки и в растерянности пошла прочь, но по пути несколько раз оглянулась. На лице ее застыла печать тревоги. Я посмотрел на оставленную ею книжицу, надеясь, что в ней скрыто какое-нибудь волшебство, какой-нибудь знак Господень, какое-нибудь откровение, которое чудесным образом побудит меня встать с одра и идти, подобно Лазарю.

Книжица называлась: «Отчего вы печалуетесь?» и начиналась следующими словами: «Если вы чуждаетесь Господа, печаль ваша не напрасна. Мысли о грядущей смерти и Страшном суде не зря печалят вас. Если это так, то дай Бог, чтобы печаль ваша все возрастала и возрастала, пока наконец не найдете вы утешения в Иисусе».

Я ничего не понял. Убрав книжицу в тумбочку, я продолжал тихо плакать.

– Как ты себя чувствуешь, Алан? – спросил Ангус.

– Плохо, – ответил я и, помолчав, добавил: – У меня болит нога.

Он попытался успокоить меня:

– Потерпи немного, скоро пройдет.

Но боль не проходила.

Когда я лежал на операционном столе и гипс на моей правой ноге был еще влажным и мягким, у меня, видимо, поднялся большой палец в результате какого-то краткого спазма, но парализованным мышцам не хватило сил, чтобы опустить его обратно в нормальное положение. Из-за непроизвольного движения бедра внутренняя гипсовая повязка тоже сдвинулась, и на ней образовался выступ, который упирался мне в бедро, словно тупой нож. В последующие две недели этот выступ так продавил мне кожу, что добрался до самой кости.

Боль от поднятого пальца не прекращалась, но боль в бедре можно было чуть облегчить, если изогнуться и лежать неподвижно. Даже в краткие периоды сна, проходившие между долгими часами боли, мне снились сны, в которых я испытывал невыносимые страдания.

Доктор Робертсон задумчиво посмотрел на меня, когда я описал ему свои болезненные приступы.

– Ты уверен, что болит именно палец?

– Да. Все время, – сказал я. – Он не перестает болеть.

– Наверное, дело в колене, – сказал доктор старшей сестре. – А ему кажется, что это палец. А вот боль в бедре… – Он повернулся ко мне. – Бедро у тебя тоже болит все время?

– Болит, когда двигаюсь. Когда лежу тихо, не болит.

Он надавил на гипс у меня на бедре.

– Так больно?

– Ой! – вскрикнул я, пытаясь отодвинуться от него. – Да, больно!

– Гм! – пробормотал доктор.

Через неделю после операции злость, которая помогала мне терпеть боль, уступила место отчаянию, и даже страх прослыть маменькиным сынком больше не помогал мне держаться. Я стал чаще плакать. Я плакал беззвучно, глядя сквозь застилавшие широко открытые глаза слезы на высокий белый потолок у меня над головой. Я хотел умереть, воспринимая смерть не как ужасающий конец жизни, а просто как сон без боли.

Про себя я начал снова и снова повторять в отрывистом ритме: «Я хочу умереть, я хочу умереть, я хочу умереть».

Несколько дней спустя я обнаружил, что, дергая головой из стороны в сторону в такт повторяемым словам, можно отвлечься от боли. Я вертел головой, не закрывая глаз, и довольно быстро белый потолок надо мной начал расплываться, а кровать, на которой я лежал, будто воспарила над полом.

Преодолев первоначальное головокружение, я попал в туманное, затянутое облаками место, где летал по кривой между светом и тьмой, и хотя меня тошнило, но боли я не чувствовал.

Я оставался в этом месте до тех пор, пока не устал вертеть головой, и тогда я медленно вернулся в материальный мир через бесформенные тени, которые мерцали и колебались и наконец явили мне кровать, окна и стены палаты.

Обычно я прибегал к этому средству ночью, но иногда, если боль становилась нестерпимой, я проделывал это и днем, улучив момент, когда в палате не было сиделок.

Должно быть, Ангус заметил, как я верчу головой из стороны в сторону, потому что однажды, как только я начал это делать, он спросил:

– Зачем ты это делаешь, Алан?

– Просто так, – ответил я.

– Ну же, расскажи, мы ведь с тобой друзья, – сказал он. – Почему ты дергаешь головой? Тебе больно?

– Это помогает мне бороться с болью.

– Ах! – сказал он. – Вот в чем дело. И каким же образом это помогает тебе бороться с болью?

– Я ее не чувствую. У меня кружится голова, и все, – объяснил я.

Он промолчал, но позже я услышал, как он говорит сиделке Конрад, что с этим надо что-то делать.

– Он терпеливый парнишка, – сказал он. – И не стал бы этого делать, не будь ему по-настоящему плохо.

Той ночью сестра сделала мне укол, и я спал беспробудным сном, но на следующий день боль вернулась. Мне дали порошок аспирина и велели лежать тихо и постараться уснуть.

Я дождался, пока сиделка выйдет из палаты, и снова начал крутить головой. Но сиделка была к этому готова и наблюдала за мной через стеклянную дверь.

Ее звали сиделка Фриборн, и все ее терпеть не могли. Она была строгая и умелая, но делала только то, что входило в круг ее обязанностей.

– Я вам не прислуга, – ответила она больному, который попросил ее передать мне журнал. Иногда она говорила: – Вы что, не видите, что я занята? – когда ее просили сделать что-нибудь, что хоть на минуту задержало бы ее.

Она быстро вернулась.

– Несносный мальчишка, – резко сказала она. – Прекрати немедленно! Только попробуй снова начать вертеть головой, я расскажу доктору, и тогда тебе не поздоровится. Ты не должен этого делать. Лежи смирно. И учти: я за тобой слежу.

Поджав губы, она широким шагом направилась к выходу, но в дверях остановилась и, обернувшись, еще раз сердито посмотрела на меня.

– Запомни: если еще раз увижу, как ты трясешь головой, пеняй на себя!

Ангус нахмурился, глядя на дверь.

– Слыхал? – спросил он Мика. – А еще сиделка! Черт возьми…

– Она… – Мик презрительно махнул рукой. – Она мне заявила, что у меня воспаление воображения. Я ей покажу воспаление воображения! Пусть только попробует еще раз меня задеть, я ей все выскажу, вот увидишь. Не обращай внимания, Алан, – окликнул он меня.