Я вспомнил, как Марина сегодня красиво оделась, особенно ей шла ажурная накидка, сотканная, казалось, из паутинок. Она тоже связала ее сама крючком: ниточка за ниточкой, и как только терпения хватило!

Дождь усиливался. Влажный воздух наполнился запахами череды и полыни — как-то грустно, с горчинкой, но сердитый ветерок нет-нет да и добавлял в сложившийся аромат острую нотку свежей зелени, пропитанной чем-то сладким и солнечным: так пахнут яблоки, созревающие в нашем саду. Как раз под моим окном стояло дерево, одна ветвь которого задевала окно. Если ее раскачивал ветер, то ветвь начинала стучать о раму, касалась наличников, тихонько, как котенок, царапала стекло.

Густо усыпанная яблоками, ветка согнулась дугой под их тяжестью, и мама с тревогой, бывало, глядела на нее: «Как бы не обломилась! Первый год такой урожай. Особенное нынче лето».

Я подошел к окну, чтобы закрыть форточку: ветер пригоршнями плескал через нее воду на подоконник. И когда я уже хотел повернуть защелку, услышал мелодию песни, которая мне почему-то очень нравилась, хотя ни одного слова в ней не понимал: «Я ни о чем не жалею», Эдит Пиаф.

Пластинку с ее песнями как-то продавали в нашем сельпо. Обычный желтоватый конверт с пышными розочками, с одной стороны надпись «Завод грампластинок «Мелодия», с другой, — «Мелодии французской эстрады». Ничего особенного. Не то что пластинки с Эдитой Пьехой: на обложке она сама, красивая, улыбающаяся и нарядная, на обороте — список песен, которые записаны на диске. Все ясно и понятно. А тут — не поймешь что: «Мелодии французской эстрады», никому не известная в поселке певица с неправильным именем Эдит. Мы-то считали, что есть Эдита, и только Эдита — правильно, и поет она лучше всех. Но Марина купила себе невзрачную пластинку. Прибежала с ней домой радостная, сияющая от счастья: «Я давно мечтала купить эту грамзапись. Вы не представляете, какое чудо — Пиаф!»

Мне сразу понравилась песня «Я ни о чем не жалею». Веселая такая. И ужасно грустная. Мне казалось, что певица поет о том, что когда тебе хуже всех на свете, не надо подавать вида — нужно улыбнуться как ни в чем не бывало, и пусть все думают, что у тебя все в порядке. Потому что все, что ни делается, делается к лучшему — это во-первых, а во-вторых, наша жизнь бывает всякой, и если тебе сегодня плохо, то завтра будет хорошо, и стоит ли о чем-то жалеть?

Я снова раскрыл форточку. Прислушался, Точно! В комнате Марины включен проигрыватель, звучала песня Эдит Пиаф. Только она кончалась, как тут же начиналась опять. Видимо, Марина ставила ее снова и снова.

— Включи что-нибудь еще, — услышал я вдруг мужской голос. Он говорил где-то рядом со мной. Порыв ветра донес до меня крепкий табачный дух. И я понял: в комнате Марины форточка тоже открыта, а ее гость курит в нее, чтобы не портить дымом воздух.

— Говори тише, — цыкнула Марина. — Мальчишка услышит.

— Да он ничего не понимает, — усмехнулся мужчина.

— Все равно нечаянно может проболтаться, что ко мне кто-то приходил ночью, — Марина говорила тихо, но я все же разбирал сказанное. — Отойди ты, наконец, от окна. Не дай Бог, Лиля сейчас пойдет или Василий — увидят огонек папиросы в окне, что подумают?

— А тебя это волнует?

— А тебя нет?

— Мы же все уже решили…

— Но приличия-то надо соблюдать, Иван.

— А что, любовь может быть неприлична?

— Вань, ну, перестань, отойди от окна…

Из соседней форточки красной звездочкой вылетел окурок и, описав замысловатый пируэт, упал в сырую траву. Послышался стук закрываемой фрамуги, и после — ни звука. Я узнал голос Ивана.

Когда Марина просила меня позвонить из телефона-автомата, я сначала не мог понять, с кем мне приходится говорить. Голос вроде знакомый, но телефонная линия так искажала его, что я долго не мог догадаться, что он принадлежал соседу. А когда понял, мои услуги Марине уже не требовались. Она, видимо, решила обходиться без телефонных разговоров с Иваном. А может, они изобрели какой-то другой способ связи? Не знаю.

То, что в комнате Марины присутствовал Иван и они вместе слушали песню Эдит Пиаф, а, может быть, даже занимались тем, чем наедине занимаются мужчина и женщина, меня потрясло. А как же Володя? Он ведь любит Марину! И страдает. Каждому видно и понятно: он из-за нее места себе не находит. А она — с Иваном. Да у него ведь жена есть! Зачем ему еще Марина? И зачем он ей? Хмурый, неразговорчивый, а если заговорит, то мат-перемат через каждое слово. Правда, он так только в мужской компании себя ведет, например за игрой в домино. А при женщинах сразу культурным становился: «Простите — извините — пожалуйста…».

Дядя Володя так никогда не притворялся. Он всегда оставался самим собой — веселым, сильным, замечательным. И у него столько талантов! Например, талант ремонтировать мебель. Она у нас постоянно разваливалась: то крышка у комода повиснет на одной петле, то стул вдруг колченогим сделается, но хуже всего, когда рассыхается платяной шкаф: длинная палка-вешалка выскакивала из пазов, и плечики с навешанной на них одеждой грудой вываливались наружу; полочки с полотенцами и бельем тоже срывались с хлипких втулок. Что только папа ни делал, а шкаф до конца починить не мог. Новый же нам не светил: в сельпо за мебелью стояла очередь по списку, и родители подсчитали, что первыми в ней они станут чуть ли не к своей пенсии.

Дядя Володя, узнав об их проблеме, весело присвистнул и попросил у отца инструменты. «Да ну! — отмахнулся папа. — Эту рухлядь даже старик Хоттабыч не отремонтирует!» — «Давай-давай, — настырно подталкивал его Володя. — Где тут у тебя стамеска, еще ножовка понадобится. А столярный клей есть?».

В общем, они с отцом, считай, весь день проколдовали над нашей старой мебелью. — И все-таки отремонтировали! Причем папа больше на посылках у Володи был: «Принеси то, дай это, подержи тут…».

А еще дядя Володя обладал талантом поднимать настроение. Увидит, что сижу бука-букой и обязательно подойдет, что-нибудь веселое расскажет или просто подмигнет, а то, бывает, сядет рядом и спросит: «Что, сам себя не понимаешь? Это, брат, со всеми бывает. Особенно в твоем возрасте. Тут главное — ни на кого не обижаться. Вот я, помню, со своей матерью как схвачусь: она мне слово — я ей два, и все мне казалось, что отсталая она, ничего не понимает, вредная… А теперь мне стыдно. Это я был вредный. А вредным был, потому что хотелось поскорее стать взрослым и чтобы со мной считались. Но это я уже потом понял…»

Конечно, он говорил как взрослый. Но взрослый, который помнил себя подростком. Отец тоже помнил. Он вообще у меня замечательный: с ним можно обо всем на свете говорить, а то и вообще без всяких слов обойтись — просто рядом посидеть, помолчать, как-то спокойнее на душе делается, косматость настроения будто ласковая рука пригладит, теплее станет… Но все-таки отец то ли стеснялся, то ли не считал нужным рассказывать о себе. И еще он всегда поддерживал маму, даже если она бывала не права. Он считал, что родители должны иметь единое мнение. А дядя Володя ни с кем не держал совет — только с собой.