Человек команды, Лиггетт всегда находил о чем поговорить с выпускниками Массачусетского технологического института. Он говорил о духе его гребцов, терпящих из года в год поражение. Его отец учился в Лехиге, поэтому он всегда мог что-то сказать о лехигских инженерах. Ключики Тау-бета-пи и Сигма-кси узнавал за милю. Он был известен своим замечанием в присутствии не-йельцев, что ему нужно было поступить хоть в Шефф и кое-чему научиться. Никогда не допускал ошибки, говоря обладателям Тау-бета-пи и Сигма-кси, как однажды сказал человеку, который ему не нравился: «Ни разу не видел, чтобы обладатель Фи-бета-каппа носил наручные часы».

«Статья о личном использовании» налагала на йельцев определенные обязательства, требуя подписывать такие заявления, что они думали — их матери в обморок упадут, если билеты на футбол, приобретенные по этим заявлениям, достанутся другим. Для Лиггетта же эта статья являлась даром богов. Он подавал заявления на билеты, подписывал сопутствующие им обязательства, а потом, когда занимающий достаточно высокое положение человек из Таммани-холла[22]обращался к нему за парой билетов на игру команды Гарварда, Лиггетт, просветив его относительно обязательства, билеты все же перепродавал. Лиггетт не думал, что так уж необходимо оправдывать это нарушение честного слова, но у него были заготовлены два оправдания: первое — он не одобрял обязательств; второе — в Йеле он был гребцом, не пропустил ни единого соревнования и поэтому может судить, что делать с теми немногими привилегиями, которые получает как старый йелец, лучше, чем какой-то чиновник из спортивной ассоциации. Однажды эти билеты помогли ему заключить контракт на поставку оборудования. Таким образом, если смотреть на это односторонне, он был ценным человеком для фирмы. Завод больше не принадлежал семейству Лиггеттов, но он был одним из директоров как наследник всех сохранившихся деловых связей, оставленных отцом и дедом. Он голосовал своими акциями и акциями сестры, но таким образом, как рекомендовал управляющий имением его отца, тоже директор.

Лиггетту потребовался весь 1930 год, дабы понять, что он ничего не смыслит в фондовой бирже. Бизнес — простая вещь, говорил он себе: покупать и продавать, поставлять и удовлетворять спрос. Его дед, скромный английский механик из Бирмингема, приехал сюда и удовлетворял спрос. Отец продолжал заниматься удовлетворением спроса, но стал шире участвовать в покупке и продаже. В 1930 году Лиггетт убеждал себя: «Покупка и продажа не зависят от меня так, как от отца, удовлетворение спроса не зависит от меня так, как от деда. Я могу участвовать в деятельности отца и деда, но поскольку завод не принадлежит мне, обладаю тем, чем не обладали они. У меня беспристрастная точка зрения. „Лиггетт и компания“ поставляет и продает. Теперь, куда бы ни ехал, я вижу, как растут здания, как роют котлованы. Несколько обычных акций — ладно, все обычные акции — обесценились, но дело в том, что они наверняка продавались по более высокой цене, чем стоили. Ладно. Что-то происходит, и весь рынок обрушивается. Почему? Кто может это объяснить — почему. Но это произошло и в конечном счете окажется выгодно, потому что когда эти акции снова начнут подниматься, они достигнут своей цены».

На этом основании Лиггетт снизил свои доходы с семидесяти пяти тысяч, заработанных в двадцать девятом году, до примерно двадцати семи в тридцатом. Жалованье его составляло двадцать пять тысяч, его не срезали, потому что связи с Таммани в тридцатом году были такими же, как в двадцать девятом, и он продавал. В двадцать девятом году его доход от «Лиггетт и компании» составил, помимо жалованья, сорок тысяч долларов, включая комиссионные вознаграждения. Кроме того, он получил около десяти тысяч с имения матери, которое занималось не лиггеттскими инвестициями в Питсбурге. В тридцатом году его доходы от «Лиггетт и компании» составили пятнадцать тысяч, которые ушли маклерам, как и пять тысяч, полученных с имения матери. Но он и еще один человек получили по две тысячи из неожиданного источника и серьезно подумывали о том, чтобы получать оттуда деньги ежегодно.

Лиггетт убедил себя, что весной тридцатого года ему нужно ехать за границу, и человек, которого он хорошо знал в колледже, но похуже в последующие годы, явился к нему с планом, от которого у Лиггетта захватило дыхание. Они обговорили этот план в курительной комнате и для его осуществления выкупили нижний участок в судовом тотализаторе. На другой день вскоре после полудня их судно остановилось и простояло добрый час. В результате этой задержки Лиггетт и его друг, занимая нижний участок, сорвали самый крупный банк, и доля Лиггетта составила около двух тысяч. Однако это был не чистый доход; пятьсот долларов ушло стюарду, которого друзья подкупили, чтобы в полдень он упал за борт. В защиту Лиггетта нужно сказать, что он сначала отказывался от этого плана и не согласился бы участвовать в нем, если б его не уверили, что один финансист, на которого он всегда взирал с почтением как на образец честности и благопристойности, однажды дал капитану откровенную взятку и потребовал дать задний ход, чтобы сорвать банк тотализатора, который даже не окупал его билета. Кроме того, Лиггетта пришлось убеждать, что его сообщник выберет умеющего плавать стюарда…

Сойдя с поезда, Лиггетт поспешил к телефонной будке и позвонил домой. Ответа не было. Правда, это еще ничего не значило. Это лишь означало, что Глория не берет трубку. Он поехал на метро к Таймс-сквер, но вместо того, чтобы ехать оттуда к Центральному вокзалу, поднялся на поверхность из этого отвратительного воздуха (гораздо лучше, когда в метро много пассажиров — можно смотреть на этих отвратительных людей и не думать о воздухе) и проехал остальную часть пути до дома на такси.

Лиггетт всмотрелся в лицо лифтера, пытаясь что-то в нем обнаружить, но там не было ничего, кроме обычного «Добрый день, сэр». Торопливо осмотрел квартиру, даже открыл дверь, ведущую из кухни в служебное помещение.

— Так, ее здесь нет, — произнес он вслух и пошел повнимательнее осмотреть ванную. Глория устроила там основательный беспорядок. Потом заметил, что его зубная щетка, всегда стоявшая в стакане, лежит на раковине. Тюбик зубной пасты был сжат посередине, колпачок не был завернут. Лиггетт понюхал зубную щетку. Так и есть, эта сучка чистила зубы его щеткой. Разломил щетку пополам и швырнул в мусорную корзину.

В спальне Лиггетт увидел ее вечернее платье и вечернее пальто. Поднял платье, посмотрел на него. Вывернул наизнанку, посмотрел примерно на то место, где должны начинаться ноги, ожидая найти неизвестно что и не находя ничего. Платье он разорвал сильно, и это его беспокоило. Судя потому, как Глория вела себя, когда он уложил ее в постель, не было причин подозревать в ней динамистку, но почему она вела себя совсем как динамистка, когда он привел ее домой? Они оба были пьяны, и, надо признать, Глория была чуть потрезвее его, могла выпить больше, чем ему хотелось признавать. Она поехала домой к мужчине, с которым познакомилась только в тот вечер, пошла в его квартиру после поцелуев и объятий, позволения щупать ее груди в такси. Она пошла в его туалет, а когда вышла и увидела его, ждущего со стаканами в руках, приняла выпивку, но хотела вернуться в гостиную. «Нет, здесь гораздо удобнее», — сказал он и подумал, что лучше было бы ничего не говорить, потому что она тут же сказала, что удобнее в гостиной. Он сказал — пусть так, в гостиной удобнее, но они останутся здесь. «Нет, ты не прав», — сказала она, посмотрела ему в лицо, а затем повела взглядом вниз по его телу, это был самый откровенный взгляд, какой только обращали на него, и он первый раз в жизни был абсолютно уверен, что читает чужие мысли. Он поднялся, поставил на стол свой стакан и обнял ее крепко, как только мог. Прижимал ее тело к своему, пока она не показалась совсем маленькой. Глория держала в руке свой стакан и поднимала его, запрокидывая голову как можно дальше, отдаляя лицо от лица Лиггетта. Молчала, но рассерженной не выглядела. Выносливая. Она казалась выносливой, словно имела дело с мальчишкой из подготовительной школы, словно страдала, но знала, что это вот-вот кончится, она останется со стаканом в руке, и ее достоинство не пострадает. В конце концов это, а не та причина, которая пришла ей в голову, заставило его ее выпустить. Она думала, что он сдастся, но это достоинство было для него невыносимо. Его требовалось как-то сломить, поэтому он выпустил ее, а потом схватил за верхнюю часть платья и разорвал его до талии.